Пожалуйста, скажите мне, барон фон Виен».
«Я не знаю, – сказал Ван. – Полагаю, что уехали. Я действительно —»
«Потому что я отослал свою последнюю пьесу для флейты и еще письмо, адресованное всем членам семьи, но ответа не последовало. Меня сейчас вырвет. Я сам позвоню».
Миниатюрная сиделка на необыкновенно высоких белых каблуках выдвинула ширму, отделяя Рака от печального, легко раненного, зашитого, чисто выбритого молодого денди; Ван отъехал от загороженной койки и был увезен к себе деловитым Дорофеем.
Вернувшись в свои прохладные и светлые покои, за раскрытым окном которых летал слепой дождь, Ван на зыбких ногах подошел к зеркалу, приветственно себе улыбнулся и без помощи Дорофея лег в постель. Тихо вошла очаровательная Татьяна и спросила, не желает ли он чаю.
«Милая моя, – сказал он, – я желаю тебя. Взгляни только на эту дорическую колонну!»
«Если бы вы знали, – бросила она через плечо, – сколько похотливых пациентов оскорбляли меня – точно таким же образом».
Он написал Кордуле короткое письмо, сообщив, что с ним произошел небольшой несчастный случай, что он находится в апартаментах для поверженных князей в «Приозерном» госпитале, Калугано, и припадет к ее ногам во вторник. Затем он написал Марине, еще короче и по-французски, благодаря ее за чудесное лето. Это второе письмо он решил послать из Манхэттена в «Палас-отель Пизанг», Лос-Анджелес. Третье письмо он адресовал Бернарду Раттнеру, своему лучшему другу в Чузе и племяннику великого Раттнера. «Твой дядя человек самых честных правил, – писал он кроме прочего, – но скоро я разгромлю его в пух и прах».
В понедельник, около полудня, ему разрешили понежиться в шезлонге на лужайке, которую он уже несколько дней жадно озирал из своего окна. Потирая руки, доктор Фицбишоп сказал, что по заключению Лужской лаборатории мы имели дело с не всегда смертельными «аретусоидами», но теперь толку от этого мало, потому что несчастный учитель музыки и композитор не протянет на Демонии и дня, и как раз успеет на Терру, ха-ха, к тамошней вечерне. Док Фиц был пошлякъ, как таких людей называют русские, и в каком-то неясном противодействии Ван испытал облегчение от того, что не смог позлорадствовать над мученичеством жалкого Рака.
Раскидистая сосна укрывала Вана и его книгу своей сенью. Этот одинокий номер «Журнала современной науки» с трудной статьей Рипли «Структура пространства» он позаимствовал с полки, уставленной медицинскими пособиями, потрепанными уголовными романами и сборником рассказов Монпарнас («Rivière de Diamants»). Несколько дней Ван вникал в ее фальшивые формулы и схемы и теперь понял, что не успеет полностью разобрать их до завтра, когда он покинет госпиталь.
Горячий луч солнца добрался до него, и он, сбросив на землю красный том, поднялся из кресла. С возвращением сил образ Ады накатывал все чаще и настойчивей, как ослепительная и горькая волна, которая может накрыть с головой. Повязки и бинты с него сняли; ничего, кроме специального фланелевого жилета, тесно облегавшего торс, не стесняло его, и хотя жилет был из плотной ткани, он больше не защищал Вана от ядовитого острия Ардиса. Поместье Стрелы. Le Château de la Flèche, Flesh Hall.
Он прогуливался по рассеченной тенями лужайке, томясь от жары в черной пижаме и темно-красном халате. Кирпичная стена отделяла эту часть сада от улицы, а чуть дальше гостеприимно раскрытые ворота впускали к главному входу в длинное здание госпиталя дугой идущую асфальтированную аллею. Ван было повернул назад, к своему шезлонгу, когда в ворота въехал элегантный светло-серый четырехдверный седан и остановился перед ним. Дверца распахнулась до того, как пожилой шофер в мундире и бриджах успел подойти, чтобы подать руку Кордуле, которая уже спешила к Вану, как балерина. Он обнял ее в неистовом приветствии, целуя ее разгоряченное румяное лицо, тиская ее мягкое кошачье тело под черным шелковым платьем: какой дивный сюрприз!
Она примчалась из самого Манхэттена без остановок со скоростью сто километров в час – боялась, что не застанет его, хотя он и написал, что уедет только завтра.
«Идея! – воскликнул он. – Едем вместе обратно, прямо сейчас. Да, в халате!»
«Окэй, – сказала она, – поехали, остановишься в моей квартире, у меня есть сказочная гостевая комната для тебя!»
Она была девчонка что надо, эта малютка Кордула де Пре. В следующий миг он уже сидел рядом с ней в машине, сдававшей назад к воротам. За ними, отчаянно жестикулируя, бежали две медицинские сестры, и шофер спросил по-французски, желает ли графиня, чтобы он остановился.
«Non, non, non!» – крикнул Ван с чувством пьянящего ликования, и они умчались.
Кордула перевела дух и сказала:
«Мне позвонила мать из Малорукино (их поместье в Мальбруке, Майн): в местных газетах сообщают, что ты дрался на дуэли. Ты просто излучаешь здоровье, как я рада! Я знала, что произойдет что-то дурное, потому что крошка Рассел, внук доктора Платонова, помнишь, видел из окна, как ты на платформе избил офицера. Но я хотела начать с другого, нет, пожалуйста, он нас видит (прибавила она по-русски), у меня для тебя очень плохие новости. Молодой Фрейзер, который только что вернулся из Ялты, рассказал, что у него на глазах убили Перси, на второй день после высадки, меньше чем через неделю после их отлета из аэропорта Гудсона. Он сам тебе опишет, как это было, его история с каждым разом обрастает все новыми и новыми ужасными подробностями. Фрейзер, кажется, повел себя не лучшим образом в этой неразберихе, вот почему, я думаю, он задним числом вносит поправки».
(Билль Фрейзер, сын судьи Фрейзера из Веллингтона, наблюдал за гибелью лейтенанта де Пре из благословенной траншеи, заросшей кизилом и мушмулой, и, конечно, ничего не мог сделать, чтобы помочь командиру своего взвода, причем по ряду причин, которые добросовестно перечислены в его рапорте, но приводить которые здесь было бы слишком утомительно и неловко. Перси ранили в бедро во время стычки с отрядом хазарских партизан в ущелье близ «Chew-foot-Calais», как американские солдаты произносят «Чуфут-Кале», название укрепленной скалы. С тем загадочным облегчением, какое испытывает обреченный человек, он немедленно уверил себя в том, что отделался неопасным ранением в мягкие ткани. Начав ползти или, скорее, извиваться по-пластунски к тенистому укрытию дубовой рощицы и колючих кустарников, где удобно расположился другой раненый боец, он потерял сознание из-за потери крови, как было и с нами. Когда же, несколько минут спустя, Перси – все еще граф Перси де Пре – очнулся, он уже был не один на своем грубом ковре из мелких камней и жесткой травы. Старик-татарин, в синих американских джинсах, неуместных при его бешмете, но отчего-то успокоительно подействовавших на раненого, улыбаясь, сидел рядом с ним на корточках. «Бедный, бедный, – говорил добряк, качая бритой головой и
