сочувственно цокая языком. – Больно?» Перси ответил на своем довольно примитивном русском, что рана, похоже, не слишком серьезная. «Карашо, карашо, не больно», сказал добрый старик и, подняв оброненный Перси армейский пистолет, с простодушным удовольствием осмотрел его, после чего выстрелил ему в висок.
Вот бы узнать, всегда хочется знать те короткие быстрые серии образов, которые проносятся в голове казнимого и которые хранятся где-то, как-то, в какой-то обширной библиотеке микрофильмированных Последних Мыслей – ограниченных, в данном случае, двумя моментами: восприятием нашим другом этих приятных морщинок псевдокраснокожего, лучащихся на него с безоблачных небес, не слишком отличных от ладорских, и затем ощущением того, как яростно стальное дуло пробивает нежную кожу и лопается кость. Не могут ли они походить на своего рода сюиту для флейты, на серию «движений», музыкальных «movements»? Таких, к примеру: я жив – кто это? – гражданский – сочувствие – жажда – дочка с кувшином – это мой чортов пистолет – о, нет… и так далее, или, скорее, и ничего далее… пока траншейный Билль-Сломанная-Рука, дрожа от страха, молился своему католическому хосподибоже, чтобы татарин поскорее сделал свое дело и убрался. Но, конечно, ценнейшим алмазом в этой россыпи мыслей стал бы – возможно, после кувшинной пери – проблеск, луч, кинжальный удар Ардиса.)
«Как странно, как странно», проговорил Ван, когда Кордула закончила излагать свою намного менее подробную версию отчета, позднее услышанного Ваном от самого Билля Фрейзера.
Какое странное совпадение! То ли смертоносные стрелы Ады поразили свои цели, то ли он, Ван, затеяв дуэль с подставным лицом, каким-то образом сумел разом уничтожить двух ее гнусных любовников.
Странно было и то, что, слушая малютку Кордулу, он оставался безучастным, не испытывая ничего, кроме, возможно, сдержанного удивления. В эту минуту странного Вана, сына странного Демона, юношу прямолинейного в вопросах нежной страсти, гораздо больше увлекала перспектива насладиться Кордулой при первой же человеческой и гуманной возможности, при первом же дьявольском и дорожном попустительстве, чем сокрушаться о судьбе едва знакомого молодчика; и хотя в синих глазах Кордулы раз-другой мелькнула слезинка, он отлично знал, что она редко видалась со своим троюродным братом и, говоря начистоту, его скорее недолюбливала.
Кордула сказала Эдмонду: «Arrêtez près de как там его, да, “Альбион”, магазин готового платья pour messieurs в Луге», и поскольку раздосадованный Ван начал протестовать, твердо сказала ему: «Ты не можешь вернуться в цивилизованный мир в пижаме. Куплю тебе кое-что из одежды, пока Эдмонд выпьет чашку кофе».
Она купила ему брюки и плащ. Сгорая от нетерпения, он дожидался ее в припаркованном автомобиле, и теперь под предлогом, что ему нужно переодеться в его новые вещи, уговорил свою подружку отъехать на какие-нибудь задворки, пока Эдмонд, где бы он ни был, пьет вторую чашку.
Лишь только они подыскали подходящее место, он усадил Кордулу себе на колени и овладел ею со всеми удобствами и с таким ревом наслаждения, что она почувствовала себя тронутой и польщенной.
«Ах, бесшабашная Кордула, – весело сказала бесшабашная Кордула, – похоже, тебя ждет новый аборт – encore un petit enfantôme, как всякий раз в таких случаях причитала горничная моей бедной тетки. Что-то не так сказала?»
«Все так», ответил Ван, нежно целуя ее, и они двинулись обратно к закусочной.
43
Ван провел оздоровительный месяц в манхэттенской квартире Кордулы на Алексис-авеню. Прилежно, не реже двух раз в неделю, она навещала свою мать в их фамильном замке в Мальбруке, куда ездила одна, без Вана. Не сопровождал он ее и на бесчисленные светские «скитания» в городе, заключавшиеся в беспрестанном перемещении по кафе и знакомым – очаровательная Кордуленька, девица легкого нрава, любящая развлечения, всюду была желанной гостьей; впрочем, некоторые вечеринки она посещать перестала, избегая своего последнего любовника, модного психотехника д-ра Ф. З. Фрейзера, кузена того самого счастливого соратника погибшего П. де П. Несколько раз Ван сносился с отцом по дорофону (Демон в это время занимался всесторонним изучением мексиканских спа, специй и цыпок) и выполнял в городе кое-какие его поручения. Ван часто водил Кордулу во французские рестораны, на английские фильмы и варяжские трагедии, и все им было в радость, потому что она наслаждалась каждым блюдом, каждым глотком, каждой остротой и каждым всхлипом, а он упивался бархатистым румянцем ее щечек, лазурной прозрачностью ее празднично подведенных глаз, которым удлиненные, густые, иссиня-черные ресницы, загнутые кверху по внешним краям, придавали то, что модницы называли «узким арлекинским разрезом».
Как-то в воскресенье, пока Кордула еще нежилась в пенной ванне (чарующее, невиданное им доселе зрелище, которым он наслаждался дважды в день), Ван, «в обнаженном виде» (как его новая пассия иронично облагораживала слово «голышом»), впервые после месячного воздержания попробовал пройтись на руках. Он чувствовал себя сильным и свежим и с беспечной уверенностью поднял тело в «первую позицию» посреди залитой солнцем террасы. В следующий миг он растянулся на спине. Он сделал новую попытку и сразу потерял равновесие. Его охватило ужасное, хотя и обманчивое ощущение, будто его левая рука стала короче правой, и Ван с кривой усмешкой подумал, что о танцах на руках, пожалуй, придется забыть. Кинг Винг предупреждал его, что если не практиковаться два-три месяца, то это редкое искусство можно утратить безвозвратно. В тот же день (два этих неприятных события так и остались навсегда связанными в его памяти) Ван случайно ответил на звонок – глубокий хриплый голос спрашивал Кордулу, и он принял звонившего за мужчину, но оказалось, что то была ее старая одноклассница, и Кордула с притворной патокой ответила ей, в то же время закатывая глаза поверх трубки и выдумывая множество малоубедительных срочных дел.
«Ужасная особа! – выдохнула она после мелодичного адьё. – Некто Ванда Брум, и я только недавно узнала то, о чем даже не догадывалась в школе, что она обычная трибадка – бедная Грейс Эрминина рассказала мне, что эта Ванда не давала проходу ей и… еще одной девочке. Вот ее карточка», прибавила Кордула, быстро сменив тон и беря из ящика со вкусом переплетенный и изысканно отпечатанный выпускной альбом «Весенний семестр 1887 года», который Ван уже видел в Ардисе, но листая который не обратил внимание на угрюмое, нахмуренное, понурое лицо названной девочки, а теперь это уже не имело значения, и Кордула быстро грохнула тяжелый том обратно в ящик комода. Ван, однако, прекрасно помнил, что среди прочих, более или менее жеманных сочинений других девочек альбом содержал остроумную пародию Ады Вин на свойственный Толстому ритм длинных предложений и концовок глав; он ясно видел ее чопорный снимок, под которым она написала один из своих характерных аллитерационных стишков:
В старом поместье пародией яНаградила чуланы, верандыИ ряд жакаранд, цветущих в
