В телевизоре зазвучала лирическая музыка. Ирина использовала момент и прижалась щекой к руке Мовчана, лежащей на ее плече. Пусть подумает, что на нее так музыка подействовала. Мовчан в ответ пожал пальцами ее плечо. Ирина осмелела и поцеловала его пальцы. Трофим Сергеевич совсем перестал видеть телевизор.
– Оксаночка, спать не пора? – спросил он дочь.
– Нет, не пора! – Оксанка прижалась к нему и обхватила ручонками.
Мовчан и Ирина переглянулись и улыбнулись.
Трофим Сергеевич почувствовал, что счастлив.
Как это может быть? – спросил он мысленно неведомо кого. У меня такое горе, а мне сейчас так хорошо, разве это бывает?
Но тут же, словно отвечая, горе опять возникло, будто охватило жаром, да так, что голова закружилась, и Мовчан опять пожал пальцами плечо Ирины, на этот раз не для ласки, а будто удерживаясь на каком-то краю.
Торопкий сидел возле Анфисы. Никогда он раньше не глядел на нее так долго. Бывало, она засыпала, а он еще нет, любовался ею, заснувшей, но Анфиса слишком чуткая, просыпалась сразу же и говорила с улыбкой:
– Не надо.
– Почему?
– Неприятно, ты спишь, а тебя рассматривают. А спящие разные бывают. И сопят, и храпят, и рот набок съезжает.
– У тебя все прекрасно.
– Все равно, не смотри, а то не засну.
Она такая, думал Торопкий, она всегда контролирует себя и других. И даже когда они очень вместе, любовно вместе, Алексей чувствует этот контроль.
А ведь у меня уникальная возможность любить ее без ее наблюдения, подумал Торопкий.
Испугался своей мысли, но избавиться от нее уже не мог.
Оправдание нашлось довольно быстро: я сделал это, скажет он ей, если она очнется или каким-то образом узнает потом, для того, чтобы ты пришла в себя. Только для этого.
Алексей медлил. Ждал, что ум найдет какое-то возражение, какую-то причину, по которой нельзя это сделать. Ум ничего не нашел, разрешил.
Он начал снимать с Анфисы одежду. Сначала осторожно, словно боялся разбудить, потом подумал, что это выглядит нелепо, начал действовать открыто, сильными, почти грубыми движениями. Если проснется, будет даже хорошо. Но нет, не проснулась, тело покорно шевелилось и поворачивалось.
– Я тебя люблю, – сказал Торопкий телу, думая, что говорит Анфисе.
И пусть бы она сейчас проснулась, удивилась, вознегодовала, оттолкнула, ударила, Торопкого уже нельзя было остановить.
– Никогда бы не подумал, – прошептал он. – Слышишь меня? Если слышишь, то у меня вот какая мысль: я тебя так люблю, что почти ненавижу. Я убить тебя готов. И вот ты как мертвая. И я тебя как бы убиваю и люблю. Так никому не достается, а мне повезло. И мне не стыдно. Что ты со мной сделала, ты понимаешь? Ты искалечила мне жизнь. Была бы ты нормальная, разве я бы с тобой это сделал? Но ты сама такая, ты бы это сделала тоже, если бы была мужчиной.
Есть лица, которые легко представить мертвыми, особенно когда закрыты глаза.
Геннадий протискивался в дыру, поворачиваясь то так, то так, упираясь ногами. Мешал торчавший кирпич. Геннадий сунул руку, нащупал кирпич, попробовал расшатать. Кирпич подался. Геннадий рванул его, и тут все с грохотом обвалилось.
Нина в это время беседовала с Димой Тюриным возле погранично-караульного вагончика.
– Я же с вами по телефону говорила, я вас по голосу узнала, почему вы отказываетесь?
Дима, вышедший покурить и некстати встретивший эту женщину, которая к нему прицепилась, не хотел признаваться, что задержал ее мужа: предвидел неприятности.
– Женщина, успокойтесь, идите домой, а то ведь я вас тоже арестую за нелегальный переход границы.
– Ага, тоже! Значит, все-таки вы его взяли?
– Тоже – потому что всех обязаны задерживать. Но мы учитываем вашу специфику, что у вас один поселок, поэтому даем возможность, если кто случайно, – подчеркнул Дима, – пересек границу, вернуться обратно.
– Товарищ лейтенант, я же все понимаю, – сказала Нина, взяв Диму за руку и доставая конверт с деньгами. – У вас служба трудная, платят мало, а вы все равно выполняете свой долг. Это правильно. Если все будут как попало границу переходить, действительно, что же это будет? Человек виноват – значит, виноват, за свои ошибки надо платить. И мы готовы. Не в виде чего-то нехорошего, а в виде штрафа за неправильный поступок.
А неглупая женщина, отметил Тюрин, вон какими словами все окружила. Интересно, сколько у нее там? Тюрин был так еще молод и неопытен, что впервые столкнулся с предложением взятки. Среди его товарищей, тоже молодых, ходили мифы и легенды о людях, разбогатевших за одну минуту, получивших такие суммы, которые позволили им, послужив еще сколько-то для проформы, уволиться и жить припеваючи, имея возможность не работать хоть до самой смерти. Правда, на самом деле никто не увольнялся, наоборот, оставались ради еще большей выгоды и рано или поздно попадались. Рассказывая об этом, его товарищи приходили к выводу, что или уж совсем не брать, а если брать, то вовремя останавливаться. Дима же всю жизнь зависел от отца, выдававшего ему еженедельное содержание и ни гривной больше, строго при этом запретив матери что-то тайком подсовывать. Свои деньги он начал получать только на службе – увы, в месяц меньше, чем отец выдавал на неделю. При этом помощи отца сразу же лишился, поэтому вышло, что взрослым служащим человеком он получал меньше, чем школьником.
– Перестаньте! – строго сказал он Нине, бросая окурок и притаптывая его ботинком. – Как у вас все просто в России, сунул тысячу рублей – и нет проблем!
– Почему же тысячу и почему рублей? У нас деньги с тысячи долларов начинаются.
– Ну, положим, это тоже не деньги, – заметил Дима, чувствуя, как увлекает его этот дипломатический разговор. Похоже на игру, а игры он всегда любил.
– Согласна, – кивнула Нина. Она была готова к такому повороту и достала второй конверт. – Три тысячи – это уже более или менее серьезно.
– Смотря для чего, – рассудил Дима как бы теоретически, как бы не заметив появления второго конверта.
– Тоже правда, – согласилась Нина. – Но тут ведь как, иногда бывает, тысяча может на дело пойти, а бывает, и за три никакого толка. Жизнь так устроена, что ничему нет постоянной цены, правда? Были бы на все прейскуранты какие-то или что-то в этом духе, проще было бы. То есть если знать, за это тысячу, за то три, а за что-то можно и хоть десять, если с пользой. Правда?
Дима ощутил легкое возбуждение, которое у него бывало совсем в других случаях. Надо же, какой захватывающей оказалась игра! Что, если попробовать продолжить и понять, до каких пределов способна дойти эта женщина? Это не значит, что он пойдет ей навстречу, просто интересно.
– С этим никто не спорит, – сказал он. – Все стоит столько, сколько стоит, но все стараются купить дешевле, а продать дороже. Это я в образном смысле. Например, машина стоит двадцать тысяч, а мы за десять хотим купить. А она на самом деле, может, все тридцать стоит, может, нам и так скидку делают?
– Бывает, да. Только возможности у людей не безразмерные. Другой бы рад хоть за сто, а если есть только десять, то как? Можно, конечно, разойтись, ни себе, ни другим, но кому от этого хорошо?
Черт побери, думал Тюрин, женщина реально предлагает десять тысяч долларов – в сущности, ни за что! В вагончике засела, правда, Арина, но ей можно сказать, что позвонили и велели во избежание обострения пограничной обстановки отпустить всех, кто без оружия и без явных террористических намерений. И как же дорог этой женщине ее муж, если она почти без торговли предлагает такие деньги! Если когда-то Дима женится и попадет в подобное положение, способна ли будет его жена вот так же биться за его свободу? А вдруг окажется такой же принципиальной, как Арина, которая отца родного не пожалеет ради своих принципов, потому что, кроме принципов, ничего у нее нет – ни внешности, ни обаяния, ее, может, и не целовал никто, несчастную дурнушку. Вот она и мстит всем встреченным мужчинам. Дима ей под руку попался – мстит ему, стоит над душой постоянной угрозой, заставляет, в сущности, подчиниться себе. Разве Тюрин, если бы был один, задержал бы этого человека, который, с первого взгляда видно, никакой не диверсант, а местный интеллигент, слегка запутавшийся в отношениях со своими женщинами, обычная история! Ведь получилось, что не Дима, а Арина арестовала – налетела на человека, руку вывернула, а Тюрин пошел у нее на поводу. И откуда столько злости в этой дурочке? Не любил никто, вот и злость. Диму любили, и он любил, поэтому намного добрее. И эта женщина мужа самоотверженно любит. Дима его и задаром бы отпустил, но, с другой стороны, если придется заплатить, в следующий раз подумает, соваться ли на территорию чужой страны так нагло.
И как бы Тюрин ни вертел свои мысли, что на самом деле уместилось в считаные секунды, все выходило, что он может сделать доброе дело.
– Что ж, – сказал он. – Надо действительно исходить из возможностей.
