Брату Мите она говорила каждый раз примерно то же самое. Чалый, выслушивая, обычно страдал – ему было жаль сестру, жаль Катю, а больше всего он жалел свой мучающийся с похмелья организм. Ему не хватало сил, чтобы защитить жену, которая, он знал, его подлинно любит такого, как он есть, а другим он стать никогда уже не сможет.
Но в этот вечер он был подогрет молодым вином, поэтому, встреченный Ларисой обычными обличительными словами, не смягченными присутствием сына и молчаливого мужа Василия, который ел жирную горячую солянку из миски размером с небольшую кастрюлю и с удовольствием от этого потел, Чалый набрался смелости и прервал ее:
– Хватит, Лариса! А то самой потом стыдно будет, если меня убьют, вспоминать, как ты меня поливала!
– Кто убьет, ты чего? Он о чем? – спросила Катя Юрика.
Тот пожал плечами и, соблазненный сытным духом, взял миску, не меньше чем у отца, щедро налил себе половником солянки и сел за стол. Его тоже могут убить, как и дядю Митю, значит, надо перед этим как следует заправиться. Чтобы не обидно было погибать на тощий желудок.
– Садись тоже, – пригласила Лариса брата, вспомнив о долге хозяйки и сестры: ругань руганью, а накормить человека нужно.
– Нет, сестра, спасибо, мне не до еды, – сказал Чалый. – А деньги мне нужны не для того, о чем ты думаешь, а чтобы вас же защищать. Нужно многое. Амуниция, – вспомнил слово Чалый.
– Чего?!
Юрик нахохлился и смотрел в миску: ему показалось, что дядя Митя их сейчас выдаст.
– Какая амуниция? – не понимала Лариса. – Василий, да перестань ты черпать хоть на минуточку, это же мужской разговор, разберись!
Василий, дуя на ложку, сказал:
– Кого касается, сам разберется, а кого не касается, нечего и лезть.
– Тебя вообще ничего не касается! – воскликнула Лариса.
Василий ничего на это не ответил, а супруга не стала развивать тему: оба знали, что это неправда, выкрикнула это Лариса не для смысла, а для эмоции.
– Не поешь, ничего не дам! – поставила условие Лариса. – Ты, я чувствую, уже заправился. Амуницию ему.
– А поем – дашь?
– Будет он еще торговаться!
Чалый сел за стол, без интереса хлебнул пару ложек и сказал:
– Мы тут кормимся, а там люди рискуют. Меня ждут. А я не иду. Кем меня считать будут?
– Собутыльники, что ли? Или Катька твоя ненаглядная? Кто ждет-то?
– Защитники вас, чтобы вы знали. Ради вашей же свободы. Они будут гибнуть, а вы на их могилках построите новую жизнь. И даже спасибо не скажете. Все, наелся досыта, – с горечью сказал Чалый и положил ложку. – Значит, не дашь?
– На дело дам, без дела нет.
– Я же сказал – на амуницию. И боеприпасы, – вспомнил Чалый еще одно военное слово.
– С кем воевать собрался?
– С захватчиками. Или не знаете, что сейчас штурмом Грежин будут брать?
– Кто, зачем? Василий?
Василий пожал плечами.
– Так, – хлопнула Лариса ладонью по столу. – Никуда не пойдешь, понял? Я за тебя перед родителями покойными отвечаю!
Юрик понял, что дядя Митя вляпался, встал из-за стола.
– Я к друзьям на полчасика.
– Никаких друзей! Сядь и доешь!
– Да я все уже.
– Чаю выпей или компота. Сядь, я сказала! Василий!
Василий посмотрел на сына. Молча. Но Юрик знал, что, если нужно, отец может и сказать, и сделать то, против чего не возразишь. И сел.
Тут произошло неожиданное: Лариса достала из кухонного шкафчика объемистый пузатый графин с рубиновой жидкостью и поставила на стол.
Василий удивленно поднял брови.
– Изабелла? – спросил Чалый.
– Она самая. Раз уж мы родственники и не каждый день собираемся, почему не отметить?
Она – небывалое дело! – достала стаканы и сама налила в них, и даже сыну плеснула на два пальца.
Вино лилось так журчаще, так искристо, так заманчиво, что у Чалого прокатился комок по горлу.
– Что ж, – сказал он. – Хоть и не время, но родственники – это святое. Ты, Лариса, знаешь, что я для тебя на все готов. И ты, Василий, знаешь, как я тебя уважаю. Прямо скажу: повезло моей Ларке с мужем.
– Да ладно тебе, – застеснялся Василий, хотя сам был того же мнения. Поднял стакан, они чокнулись и выпили, оба стараясь при этом не спешить, показывая, что пьют не ради выпивки, а ради удовольствия и общения друг с другом.
А перед площадью, в расположении украинских войск, Колодяжный говорил Вяхиреву:
– Так, капитан. Сейчас самый важный момент твоей жизни, если ты еще не понял. Сниму с тебя наручники, а то не поймут, выйдешь и предложишь всем разойтись.
– Хорошо, – отвечал Вяхирев, глядя в сгустившуюся тьму и никого там не видя.
– Скажешь, что если разойдутся, то всем будет амнистия, а если нет, суд и тюремные сроки по законам военного времени.
– Хорошо, – отвечал Вяхирев, протягивая руки.
С него сняли наручники.
– Пистолета тебе не дам, извини. Если кто оттуда выстрелит, сразу падай на землю и ползи обратно.
– Хорошо.
– Вот заладил: хорошо, хорошо! – с досадой сказал Олександр Остапович.
– А что я скажу? Плохо?
– Ладно, хорошо. Тьфу, прилипло! Иди.
Вяхирев пошел на площадь. Встал посредине. Закричал:
– Всем, кто меня слышит! Напоминаю, я Вяхирев, ваш начальник милиции, если забыли! Предлагаю всем разойтись во избежание. Я же вижу, кто у вас там, всех приглашу в отделение на беседу – как минимум. Но пока по-доброму. А если что, будет не по-доброму! Есть вопросы?
– Сами разойдитесь, вас сюда не звали! – послышался голос.
– Они уйдут, если вы уйдете! – объяснил Вяхирев.
– Мы тут дома!
Вяхирев не знал, что на это возразить.
Постоял, помолчал – и вернулся.
– Мне кажется, если мы не двинемся, они тоже не двинутся, – сказал он Колодяжному.
– Значит, так и будем стоять?
– А вы что предлагаете?
Колодяжный ничего не предложил. Он задумался. Меньше всего ему хотелось ночного боя. Пожалуй, самое разумное – расположиться на отдых походным порядком, выставить караулы, а с рассветом что-то предпринять.
В это время Стиркин шепотом приказывал:
– Огонь открывать только по моей команде!
А Нина спрашивала Евгения:
– Мы что тут делаем, не понимаю? Мне мужа надо выручать, а мы куда пришли?
– На мне люди, не могу отлучиться, – сказал Евгений.
– Зря я на тебя понадеялась.
– Прости, сказал Евгений, понимая, что подвел Нину, но его оправдывала боевая обстановка, – сказал Евгений.
– С ума вы тут все сходите, вот и вся обстановка!
И Нина, оставив Евгения с его бойцами, пошла в сторону пограничного пропускного пункта. Придется все узнавать и решать в одиночку.
А старший Поперечко, высовываясь из-за багажника машины, стоящей у дома, целился в темноту. Вяхирева он уже брал на мушку и убедился, что получается хорошо. Но стрелять не стал – все-таки Вяхирев свой, хоть и милиционер. Пусть кто-нибудь чужой появится. Но никто не появлялся. Его позвали выпить вина, он присоединился к кружку, расположившемуся на траве под деревом. Петр наливал в пластиковые стаканчики, угощал молодежь и делился с нею жизненным опытом, посматривая на Ульяну. Ульяне было скучно. Очень кстати позвонила ее мать, парикмахерша Люба Пироженко, спросила, где она шатается.
– Иду, – сказала Ульяна. – Кто со мной?
Рома, конечно, хотел с ней, но подумал, что товарищи могут это расценить как предательство. Да и Петр рассказывает интересные вещи, и вино в его канистре еще не кончилось. Рома не побоялся бы предательства, если б знал наверняка, что с Ульяной у него хоть что-нибудь выйдет. Но ни разу ничего не вышло, и нет оснований думать, что сегодня что-то изменится. И уж конечно, если бы тут был Юрик, Рома пошел бы даже без надежд на взаимность, он давно заметил, что при Юрике его любовь к Ульяне вспыхивает до того, что жжет где-то в душе, а без Юрика утихомиривается до незаметности.
Все промолчали, и Ульяна ушла, обиженная.
Стиркин сообщил кому-то по телефону, что все под контролем, но пока ничего не прояснилось.
Колодяжный тоже связался со своим руководством. Его руководство ожидало распоряжений от своего руководства, самого высокого в республике, поэтому не сделало никаких распоряжений.
Совещаются, с иронией подумал Колодяжный.
А Мовчан в это время был в доме Ирины, сидел на диване, обняв левой рукой Ирину, а правой Оксанку, смотрел телевизор, не понимая, что смотрит, размышлял, как быть дальше. Ирине хотелось поговорить, но она всегда точно чувствовала настроение Трофима Сергеевича, поэтому терпела и ждала ночи. Она думала о том, правильно ли мужчине, потерявшему сына, предлагать свою утешительную ласку. Вдруг рассердится? Но, может, как раз наоборот, хочет этого. Хочет, а сам тоже сомневается, хорошо ли это, принять женскую ласку, когда сын погиб.
В телевизоре зазвучала лирическая музыка. Ирина использовала момент и прижалась щекой к руке Мовчана, лежащей на ее плече. Пусть подумает, что на нее так музыка подействовала. Мовчан в ответ пожал пальцами ее плечо. Ирина осмелела и поцеловала его пальцы. Трофим Сергеевич совсем перестал видеть телевизор.
