а моё провальное молчание объяснил моей скромностью. Да, очень много я от него хотел. Вот и сам я, год спустя, в интервью Комото – ведь не решился же прямо выложить, что мне голову откручивают. Тут нашу всеобщую подгнётность – о, её помнить надо!)
Однако дальше-больше Лакшин подложничает едва не в каждой фразе. Пишет обо мне: «домогался доверительности А. Т.» (зачем же? такого стиля не было у нас, а – взаимное свободное расположение); «каяться должны все, кроме него» (да кто же публично каялся больше меня?); совсем несуразное обвинение, что я «печатался бы у Косолапова [заменившего А. Т. на редакторстве в «Новом мире»] с не меньшей охотой, чем у Твардовского», – не мог я такого бреда даже обсуждать, хотя бы потому, что я давно ушёл со всех путей советского печатанья и не искал возврата. А вот если верхушка «Нового мира» покорилась разгону лояльно, не проявила бунта, – почему они ждали и требовали бунта от рядовых работников аппарата («уходить» – где ж те работу найдут?), от печатаемых авторов («забирать рукописи» – куда?). Равновеснее будет признать, что все они поступили по каторжной связанности советскими условиями – и не могли поступить иначе. Так же и сам Лакшин пошёл на предложенный ему казённо-литературный пост, который кормит его и даёт положение – достаточно крепкое, чтобы наконец вот безстрашно выступить против заклеймённого «отщепенца и врага народа» Солженицына; и даже, для Запада, будет выглядеть теперь смелым инакомыслящим.
Составлять текст ему надо было так, чтоб и выразить мысль в уровень свободного читателя, и не перейти лояльных советских границ и своего членства в Коммунистической партии. Кое-что можно отнести за счёт этого балансирования, как: «Солженицын обречён очень ошибочно, лишь по отношению к себе и к своим ближайшим обстоятельствам, оценивать общие социальные перспективы», – это пишется после «Архипелага»! Сам «Архипелаг» и называть нельзя, и не назвать же нельзя, торчит. Но оценку дать ему достойно-партийную: «…преувеличения ненависти. Пока история не найдёт более объективных летописцев, пристрастный суд Солженицына останется в силе». Увы, увы, останется. (Да, наверное, в группе Роя Медведева уже всю ту Историю и переписывают.)
Но в этой статье у Лакшина проступает и истинный его уровень, и искренние убеждения – и они не веселят. Странный вопрос задаёт критик писателю: какова его цель? – вот и с напечатанием «Архипелага». Восстановить память народа в её ужасных провалах – это, оказывается, не цель литературы, критик требует от меня «позитивной социальной программы». А «Новый мир» был «ростком социалистической демократии». «Мы верили в социализм как в благородную идею справедливости». Моё «Раскаяние и самоограничение»[202] его «насмешило» (?). И напротив, настолько обронил слух к иронии, что доказывает «неправильность» подзаголовка «Телёнка»: «Очерки литературной жизни». А уж «“Вехи” – ущербная книга (хотя и “по-своему блестящая”)». Но самое жуткое: «Всякая крупная идея может быть искажена в исторической практике… Виной ли тому “дурная природа” людей, генетическая незрелость рода [так надо было Марксу раньше голову иметь! – А. С.], неподготовленность нравственного сознания… или скверная изгаженная почва предшествующих социальных традиций». Так! вали на Россию-матушку! «А может быть, все беды и неудачи нашей страны оттого как раз, что социализм понят по-старому, по-монархически…» И вот коммунизм очищен! – это монархисты во всём виноваты!
Вот эти «вершинные» суждения Лакшина и показывают рельефно, насколько невозможно было между нами понимание. (И на мои страницы о нём в «Телёнке» ни словом теперь Лакшин не отзывается. Трудно ответить? Но и вряд ли я тогда ошибся.)
Однако хуже. Лакшин систематически искажает цитаты из «Телёнка» – либо усечением, либо недобросовестным истолкованием. Вот несколько примеров, выделяю курсивом отрезанное Лакшиным[203].
О Твардовском: «…какими непостоянными, периодически слабеющими руками вёлся “Новый мир”… – (тут оборвано) – и с каким вбирающим огромным сердцем» («Телёнок», стр. 103[204]; Лакшин, стр. 338, 349). Два раза он приводит эту цитату и оба раза обрывает! – уж никак не случайно. – «Не сразу я усвоил и воспитался, что и к дружественному “Новому миру” надо относиться с обычной противоначальнической хитростью» («Т.», 93; Л., 356). – «А сдержанней всех и даже почти мрачен сидел я. Эту роль я себе назначил, ожидая, что вот сейчас начнут выламывать кости» («Т.», 26; Л., 356), – всё неудобное Лакшин отсекает. – У меня: описывается яростное моё выступление в Институте Востоковедения, где я публично обличал КГБ и зал внятно опьянел от свободы, и затем фраза: «Кажется, первый раз, – первый раз в своей жизни я чувствую, я вижу, как делаю историю» («Т.», 162). У Лакшина – это пример, как я «любуюсь в литературном зеркале»: «я вижу, как делаю историю» (Л., 355); без моего контекста фраза становится напыщенной, что Лакшину и надо. – У меня – в откровенно потешном стиле описан «бой» на Секретариате, и как против сорока присутствующих я умудряюсь получить слово и, пугая секретарей Союза писателей: «голосом, декламирующим в историю, грянул им» («Т.», 193). Лакшин повторяет закавыченное без контекста, без обстановки на том совещании, и: «так в литературных мемуарах о себе, кажется, ещё не писали» (Л., 355). – Я пишу, что «в плохое всегда верю легче, с готовностью», – в смысле худых обстоятельств, худого исхода, – он извращает смысл: легче верю, что люди дурны («Т.», 45; Л., 358). – Или: Солженицын «просил посодействовать встретиться с Твардовским», «устроить что-то, что ему было нужно» (Л., 357), – и прячется, хотя знает: «что было ему нужно» – это чтобы Твардовский поехал ко мне читать «Архипелаг». А Лакшин лишил его этой возможности, Твардовский так и умер, не прочтя. – Я пишу, что рак – это следствие обиды, подавления («Т.», 284), – Лакшин переиначивает: «следствие малодушия» (Л., 371). – И нисколько не «жалостным призывом», а вспышкой умной души звучит у меня улыбчатая реплика Твардовского: «Да вы освободите меня от марксизма-ленинизма» («Т.», 256; Л., 350).
Всю статью Лакшин имитирует скрупулёзность – он указывает номера страниц «Телёнка». Но когда появляется необходимость передёрнуть посильней, он вдруг именно в этом месте «случайно» не указывает страницы. Это – моя 268: «Прощался я от наперсного разговора – а за голенищем-то нож», – и Лакшин цитирует в этих пределах и разражается судом: «вот так, с ножом за голенищем, оказывается, и разговаривал автор “Ивана Денисовича” со своим крестным отцом… “двойничествовал” без видимой причины» (Л., 357). А читатель – где будет проверять (редкому москвичу моя книга попадёт, и то на неполные сутки): что «нож за голенищем» – это разгромное моё обращение к Секретариату СП, которое показать Твардовскому никак нельзя, он будет удерживать от борьбы.
Вот с такою честностью ведёт Лакшин дискуссию. Уж тогда тем более легко ему судить (там – цитировать нечего), что Солженицын «умело организовал своё появление» подле гроба А. Т., – в самом деле, умело: просто пришёл в ЦДЛ,
