избранную возможность имели. Да пусть. В укор им можно было поставить разве то, что для выезда использовали имя государства Израиль, а поехали вовсе не туда. Мне пришлось о них высказаться тогда же[209]. В их ряду протекли, правда, и посидевшие в лагерях, психушках, но это были считаные, всем известные единицы. Однако в их же ряду проехало и немалое число таких, отборных, кто активно послужил и в аппарате советской лжи (а ложь простиралась куда широко: и на советские газеты, и на массовые песни, и на кинематографию), потрудились в дружбе с этим аппаратом, – как бы назвать эту эмиграцию? –
пишущей. Но главное: теперь с Запада, с приволья, они тут же обернулись – судить и просвещать эту покинутую ими, злополучную, безполезную страну, направлять и отсюда российскую жизнь.
А Запад встречал Третью не так, как первые две: те были приняты как досадное реакционное множество, почему-то не желающее делить светлые идеалы социализма, те приняты были изнехотя, недружелюбно, образованные люди пошли чернорабочими, таксёрами, обслугой, в лучшем случае заводили себе крохотный бизнес. Эту – Запад приветствовал, материально поддерживал и чуть ли не воспевал («отдали свою жизнь ради достойного поведения»), в их отъезде (изнутри СССР видимом как самоспасительное бегство) Запад видел «проявление русского достоинства». Эти – часто с сомнительным (пробольшевиченным) гуманитарным образованием – почётно принимались как профессора университетов, допускались на виднейшие места западной прессы, со всех сторон финансировались поддерживающими организациями – и уж тем более свободно захватывали поле эмигрантской прессы и руссковещательное радио, отталкивая оставшихся там стариков. К сегодняшнему дню напряжённость и неприязнь между ними и их предшественниками необратимо обострена.
Но тут следует и очнуться: таковы ли бывают в эмиграциях стычки и ненависть? да так ли жгло обидами, взаимными обвинениями внутри Первой эмиграции, обнимавшей растерянное множество изгнанников от великих князей, митрополитов, генералов – черезо всю кадетско-интеллигентскую толпу – и до Керенского, Бурцева и эсеровских террористов? Им-то, сразу после сокрушительного поражения и деля его ошибки, приходилось куда раскалённей и столкновенней (только они всегда выдерживали приличный тон дискуссий, а пишущая Третья сразу позволила себе и ругательно-площадной). А наши сегодняшние разногласия – хоть не в дележе совершённых нами ошибок, а в спорах о русском будущем[210].
Особняком стоял непримиримый Владимир Буковский: он боролся отчаянно и был воистину выслан (обменен на лидера чилийских коммунистов[211]). Он представлялся мне подлинным национальным героем: вот, занят совсем не «правом на эмиграцию», но коренною жизнью страны, безстрашный, самоотверженный, умный, молодой – вот из таких борцов вырастут будущие политические кадры России, да может сам он и есть будущий премьер-министр – если выживет? Минутами казалось: его замучат и загноят. И вдруг – он уже в Швейцарии! Мы тотчас с ним связались. Затем, едучи в Штаты, он написал, что непременно хочет увидеться, – и я пригласил его заехать в Вермонт, по́лтора суток он у нас пробыл. Да, человек чести, с упорным азартом борьбы и подлинным мужеством, политическое быстрое соображение, находчивость в выступлениях. Он сочувствует и готов помогать отдельным схваченным, придавленным. Но всей глубины русской боли, нашего падения, оскудения, жажды народного выздоровления – этого не проявилось мне в нём.
А ведь он в Третьей эмиграции – из лучших, из умнейших.
А тогда – на кого ж мы надеемся? В каких же, ещё следующих, поколениях мы дождёмся тех родных рук? Ещё когда же Россия сможет родить их и выдвинуть? Какие же вожди ждут нас после коммунистов?
Все, все исторические сроки оттягиваются – сравнительно с моей постоянной нетерпеливой погонкой.
И вполне бы тут, на Западе, в отчаяние прийти, если б не своя работа. Горы работы – на годы и годы. Надо сперва самому исполнить – а потом уже требовать от Истории.
______________
А сыновья – подрастают. Тёплые полгода, с апреля по октябрь, живу внизу, в прудовом домике, – и рано утром они, цепочкой, друг за другом, по крутой тропе, сквозь величественный храмовый лес спускаются ко мне молиться. Между порослями становимся коленями на хвойные иглы, они повторяют за мной краткие молитвы и нашу особую, составленную мной: «Приведи нас, Господи, дожить во здоровьи, в силе и светлом уме до дня того, когда Ты откроешь нам вернуться в нашу родную Россию и потрудиться, и самих себя положить для её выздоровления и расцвета». А в нескольких шагах позади нас камень-конь, очень похож, ноги поджал под себя, заколдованный Крылатый Конь, ребята мне верят: ночами слегка дышит, а когда Россия воспрянет – он расколдуется, полностью вздохнёт и понесёт нас на себе по воздуху, через Север, прямо в Россию… (Ложась спать, мальчики просят: а ты ночью пойди проверь – дышит?)
Несколько раз в день прибегает ко мне кто-нибудь из них, топая с горы, приносит от мамы очередных несколько страниц набора с её редакторскими предложениями. Спустя время – другой сын, забрать результат.
А вот, затеваю я с двумя старшими и занятия по математике. (Просмотрел новейшие советские учебники – не приемлет душа, не то, не чутки к детскому восприятию. И учу сыновей – привезла Аля из России – по тем книгам, что и сам учился.) Есть у нас и доска, прибитая к стенке домика, мел, ежедневные тетради и контрольные работы, всё, что полагается. Вот не думал, что ещё раз в жизни, но это уж последний, придётся преподавать математику. А – сладко. Какая прелесть – и наши традиционные арифметические задачи, развивающие логику вопросов, а дальше грядёт кристальная киселёвская «Геометрия».
После урока сразу – купанье. В пруду, он местами мелок, местами очень глубок, учу их плавать и страхую. Вода проточная, горная, очень холодная. Старшие рвутся: «Папа, а можно – до водопада?» – плотинка метрах в двадцати.
Впрочем, выше по течению одного ручья есть и подлинный водопад, метров пятнадцати высоты, ребята гуськом пробираются почтительно глазеть на него. Да впечатляет он и взрослых. Ещё на два-три года повзрослеют ребята – начнут, с Ермолая, со мною пилить и колоть дрова.
Второй год в вермонтском уединении – кажется, только и работай? Я и работаю упоённо – но вон уже сколько тут страниц исписано внешними помехами и досадами. В зиму же на 1978 – вдруг приглашение: выступить с речью на выпускном акте Гарвардского университета. Конечно, можно и тут отклонить, как отклонил уже их приглашение в 1975 и как уже сотни приглашений отклонены. Однако весьма примечательное место, будет хорошо слышно по Америке. А уже два года не выступал – и темперамент мой толкает снова вмешаться. И я – принял приглашение.
Когда же стал весной готовиться, то обнаружил,
