Отныне так и будет теперь с Дунканом и Дэвидом, думала она иногда с печалью; двое молодых мужчин, которые приедут на несколько недель в гости и потом снова отправятся в мир, чтобы вести свою жизнь.
– Они с Полом отправились на верховую прогулку. Он потом к тебе непременно заглянет.
Гордон Финдли кивнул и закрыл веки своих черепашьих глаз, но тут же снова открыл их – с выражением испуга.
– А Джо?
– Я здесь, дедушка!
Джо вскочила с полу, вскарабкалась на кровать и чмокнула деда в щеку.
Георгина хотела держать дочь подальше от постели больного, но Джо из собственной потребности оказывалась в комнате деда. Она могла часами сидеть здесь на полу с книгой, иногда читала ему вслух или слушала, если он рассказывал о прежних временах, пока сама по себе не убегала или Георгина не отсылала ее, потому что пора было его мыть.
Лицо Гордона Финдли размягчилось при взгляде на внучку, он гладил ее по голове, а она ластилась к нему с пленительной, немного беззубой улыбкой – на смену выпавшим недавно молочным резцам постоянные зубы еще не отросли.
– Совсем как ты когда-то, – лепетал он с отяжелевшими веками, под которыми скапливалась влага. – В точности как ты. И как твоя мать.
Она была так красива, Георги.
Эссенция его бытия. Воспоминания о Жозефине, которые он снова и снова извлекал из прошлого. Казалось, больше всего он боится, что не сможет унести с собой ничего из того, что помнил, и тем крепче цеплялся за воспоминания.
Как она стояла там наверху, на лестнице… На ней было надето что-то нежно-зеленое, от этого глаза ее светились. И только когда она спустилась, я увидел, какая она маленькая.
Его расщепленный сухой голос вызывал к жизни Индию, которую Георгина знала из рассказов матери. Красочная, расшитая шелковая ткань, благоухающая пряностями, цветами и благовониями. Коровами и пыльной жарой, муссонными ливнями и погребальными кострами. Индия, в которой семьи старожилов – таких, как Буассело – жили в просторных, уставленных колоннами домах, где в садах разгуливали павлины между гигантскими баньянами и манговыми деревьями. Индия с приглашениями во дворец раджи, пышными ночными балами, катанием на слонах и охотой на тигров.
Не знаю, что она нашла во мне, Георги. Во мне, неказистом недотепе. Ведь она же могла получить любого. Я не мог произнести ни слова и опрокинул бокал вина за ужином. А она… она глазом не моргнула, даже не улыбнулась. Только потом я узнал, что она стеснялась, потому что у нее были не совсем ровные зубы. В моих глазах она от этого делалась еще красивее.
То, что рассказывал Гордон Финдли, звучало как сказка про Жозефину, свет очей ее отца, ревниво охраняемую двумя старшими братьями.
Гаспара ты не знала, он умер, когда ты была еще совсем маленькая.
Запретная любовь. Письма контрабандой. Тайные встречи.
Только когда старый Жорж Буассело был уже в земле, я мог просить ее руки.
Пальцы Гордона Финдли беспокойно ощупывали Библию на груди. Они казались костлявыми и скрюченными в мерцающем свете лампы, как сухие ветки голого дерева, дрожащие на ветру.
Георгина часто читала ему из Библии вслух; теперь, кажется, ему давала утешение лишь предметная основа Священного Писания. Быть может, еще знание лозунга, девиза всех Финдли, который он когда-то давно записал в самом начале этой книги черными, теперь выцветшими до коричневого цвета чернилами.
Помоги себе сам – и Бог тебе поможет.
– Как ты думаешь, моя вина… простится мне?
Глаза его дрожали в глубоких впадинах.
– Нет никакой твоей вины, папа. – Она склонилась над ним и взяла его руку.
Горло ее сжалось, и она часто заморгала. Она не хотела плакать. Пока нет.
– Есть, Георги. И много… так много вины я на себя нагрузил. – Его взгляд устремился на нее, мутный, как илистая вода.
– Знаешь ли ты, что у тебя есть брат? Был. Нет. Ты не знаешь. Мы никогда тебе этого не говорили. Джордж Гордон Финдли. – Вокруг его впалого рта дрожала болезненная улыбка. – Он был еще такой маленький. И трех месяцев не было. Столько детей она потеряла. До времени.
Взгляд его переместился на потолок, глаза заблестели.
– Поэтому… Поэтому она хотела уехать из Калькутты. Все… оставить позади. Начать заново. И я… так позорно воздал ей за это.
Слеза стекала по борозде на его лице.
– Нет, папа. – Она гладила его беспокойную руку. – Не мучай себя так. Все это было давно.
Он кивнул.
– Да, так давно. – Веки его сомкнулись, голос затихал. – Так… давно.
Какое-то время было слышно лишь его дыхание, мелкое и затрудненное, как морские волны в безветренный, жаркий день.
– Всегда, – снова начал он шептать, – всегда, когда я тебя видел, я вспоминал об этом. Не с самого начала. Только когда… когда Жозефина умерла. – Его лицо сморщилось, как от великой муки. – Потому что ты становилась все больше похожа на нее. Твой смех. Твой голос. Когда ты сердилась.
– Я знаю, папа. – Георгина больше не могла сдерживать слез, и ее пальцы сплелись с отцовскими пальцами. – Я знаю, что очень похожа на маму.
Его веки раскрылись, и он посмотрел на нее неожиданно ясным взглядом, нахмурив брови, словно бы удивляясь, что она не понимает его.
– Не на Жозефину. На женщину, которая тебя родила. Тиях.
Георгина бежала сквозь темноту.
Трава колола и резала ей подошвы. Голоса сначала окликали ее по имени, потом выкрикивали его. Она упала, ушибла колени, защемила запястье, но собралась и побежала дальше.
В верхушках деревьев над ней бушевал ветер, лицо ее горело. Звон цикад колол слух, больно отдавался в голове.
Задыхаясь, она хватала ртом воздух, сердце колотилось у самого горла, грозя задушить ее.
Прочь, барабанило в такт ее дыханию. Прочь. Прочь.
Она перелетела через Бич-роуд, лежащий во тьме; вдали плясали фонари паланкина, словно блуждающие огни. Песок летел у нее из-под ног, стегал по ее голым икрам. Вода обрызгала ее, приглушив ее бег, окатила прохладой, поднимаясь все выше и выше, закачала ее, пока она наконец не остановилась.
Георгина сжала кулаки и кричала, кричала в шум накатывающих волн, из глубины тела, напрягая голосовые связки до разрыва, к темным облакам, к бледным звездам на небе.
Ее отец умер.
Его поддержкой в последние часы были имена.
Жозефина.
Его молитва.
Георги.
В какой-то момент лишь выдох, едва уловимый толчок воздуха из потрескавшегося рта:
Тиях.
Снова и снова Тиях.
– Георгина! – Пол схватил ее, стал трясти. – Боже правый! Да ты не в себе! Очнись же, проклятье!
