к лицу мантия целителя. Вполне возможно, что он вернулся в Венецию с образцом этой чудесной земли, но нет сообщений о том, что он использовал ее для лечения, и случаи исцеления не числятся среди его подвигов. Скорее всего, его секретарь Рустикелло или кто-то из благочестивых переводчиков рукописи добавил эту подробность, чтобы преувеличить веру Марко.
Он и в самом деле становился верующим. Марко больше не отзывается о сотнях, а затем и тысячах виденных им изображений Будды – деревянных, каменных и рисованных – как об идолах. Теперь он погружается в историю этого уникального духовного учителя, пытаясь постичь таинственное, но несомненное притяжение Будды.
Впервые сочувствие к буддизму могло пробудиться в Марко при контактах с монголами, которые все чаще принимали учение Будды. Они узнали о нем от западных соседей, уйгуров, однако уйгурская версия буддизма пришла не из Индии, а из Тибета. Пропитавшись магическими обрядами, эта вера распространялась на восток по Шелковому пути вплоть до Ханбалыка и дошла до Хубилай-хана, который принял ее наряду с другими верованиями своей империи. В Индии Марко встретился с более древней, чем в знакомых монголам доктринах, формой буддизма, и пленился ею. Как хамелеон, он вновь сменил окраску: из Марко-монгола стал Марко-буддистом.
Марко задался целью передать европейцам значение Будды. Его описание знакомства с Буддой передает ощущение, будто он для того и пустился в такую даль, чтобы встретиться с великим учителем, который придаст смысл и ясность его странствиям. История взросления Будды напоминала историю Марко, и венецианский купец естественно ассоциировал ее с историей духовных странствий индийского мудреца. Марко приводит рассказ о жизни Будды – сильно сокращенный, однако в нем слышится сердечное чувство, а не пренебрежение или снисходительность. Он впервые представил своим первым читателям Будду и буддизм. Марко называет Будду необычным именем: Сагамони Буркай – «Божественный Будда». Первая часть этого имени – его транскрипция «Шакьямуни». Этот термин из санскрита означает «святой из царского рода Шакья». Вторая часть произведена от монгольского слова «бурхан», означающего «бог», «божественный» или «святой».
«Этот Сагамони был первый человек, во имя которого делались идолы», – объясняет Марко и далее описывает его как «святого и лучшего человека среди них».
Марко продолжает:
«Он был сыном великого царя, богатого и могущественного. Вел он столь добродетельную жизнь, что не желал слышать ни о чем мирском и не желал быть царем. И когда его отец увидел, что сын не желает царствовать… он был от того в великой досаде. Он сделал ему весьма лестное предложение, сказав, что венчает его полновластным царем державы, и тот станет владеть ею в свое удовольствие.
Его сын сказал, что воистину ничего не желает. И когда отец его увидел, что он не желает никакой мирской власти, он пришел в столь великую досаду, что едва не умер от горя. И неудивительно, потому что у него не было сыновей, кроме этого, и некому было оставить царство после смерти. Король долго размышлял… и велел ему поселиться в очень красивом дворце, и дал ему тридцать тысяч красивых и обворожительных дев для услужения, и приказал им играть с ним день и ночь, пообещав, что первая, кто соблазнит его возлечь с ним, станет его женой и царицей».
Девушки исполнили приказ. Они играли, пели и плясали. Они «прислуживали ему за столом и не оставляли его целыми сутками». Однако сын отказывался «потворствовать своим слабостям» и вел добродетельную жизнь, храня целомудрие. «Скажу вам, – говорит Марко, – что он был столь нежным юношей, что в юности никогда не выходил из дворца своего отца и не видел мертвого или увечного, потому что отец не позволял старикам и калекам являться перед ним». Такая невинность не могла сохраняться до бесконечности.
«И вот случилось, что этот молодой человек, получив позволение отца выехать на прогулку в прекрасном обществе, скачет однажды по городу и видит мертвого, которого несли хоронить, и за ним следует много народу. Он пришел от этого в смятение, потому что никогда не видал мертвых. И он тут же спрашивает тех, кто был с ним, что это, и те отвечают ему, что это мертвец.
– Как, – спрашивает царский сын, – разве люди умирают?
– Да, воистину, – отвечают ему.
На это юноша ничего не сказал и поехал дальше в большой задумчивости. Вскоре ему встречается дряхлый старик, согбенный годами, который не мог ходить, и во рту у него не осталось ни одного зуба, но все их он потерял с возрастом. Юноша спрашивает: “Как из юношей получаются такие старые и согбенные, как этот?” И слуги отвечают ему: “Государь, всякий, кто долго живет на этом свете, должен состариться, подобно этому человеку, и затем умереть”. И тогда царский сын, узнав о старости и смерти, возвратился во дворец, испуганный и потрясенный».
Марко пересказывает эту легенду с большей убежденностью и точностью, нежели другие религиозные предания. Из всех историй, слышанных им в странствиях, рассказ о молодом человеке, потрясенном смертью и старением мира, вызвал в нем самый сильный отклик. «Он ушел в великие горы вдали от дорог, ища самых суровых и диких мест, и провел там дни своей жизни в праведности и чистоте, и вел трудную жизнь, питаясь кореньями, и травами, и дикими плодами, и свершал великое воздержание, совсем как если бы он был христианином».
Марко видит в этой стадии жизни молодого царского сына связь между Востоком и Западом, между христианской верой и мировоззрением буддизма. Более того, под влиянием этого предания он решается возвести основную идею буддизма до уровня христианства, какой бы еретической ни показалась эта идея венецианцам. «Ибо воистину, будь он христианином, он стал бы великим святым у Господа нашего Иисуса Христа, столь добрую и чистую жизнь он вел».
После паузы Марко подводит рассказ к заключению. «Когда этот царский сын умер, его отнесли к царю, его отцу. Когда он увидел мертвым того, кого любил более самого себя, нечего говорить, в какой он был досаде и горести: он едва не лишился чувств… Он объявил великий траур и оплакивание во всем народе. Затем царь велел сделать его подобие из золота и драгоценных камней и велел поклоняться ему по всей стране с величайшим благоговением, как богу».
Внезапная перемена интонации показывает, что, при всей готовности Марко принять Будду, он сохраняет скепсис относительно доктрины реинкарнации. «Они говорили, что он был богом, и говорят так до сих пор, и также – что он умирал восемьдесят четыре раза; потому что, говорят они, когда он умер первый раз,
