в голову, что еще можно сказать. 
 Теперь, когда этот день настал, все оказывается труднее, чем она думала. В четверть седьмого, едва он уходит в душ, она торопится к машине. Когда она отъезжает, он спускается по ступенькам крыльца в халате, на лице пена для бритья.
 – У меня встреча, – кричит она. – Фрэнни – на тебе.
 – Но мне нужно…
 Она не оборачивается, чтобы выслушать его жалобы, шины проскальзывают на обледеневшей дороге.
 Она едет в город и паркуется у кафе, где ждет Эдди, как они и условились. Когда она садится в его грузовик, он спрашивает:
 – Ты в порядке?
 Она кивает.
 – Спасибо. Я не знала, кого еще попросить.
 Они не говорят по дороге в Олбани, там едут через мост, и она видит дома, паровозное депо с длинными черными поездами, дымовые трубы близ порта. Клиника находится в центре, на Ларк-стрит. Медсестра берет ее за руку, а он ждет ее снаружи.
 Когда все окончено, ей дают печенье «Орео» и виноградный сок и показывают, как носить прокладку. Она чувствует глубокую, бесконечную пустоту. «Это ожидаемо, – говорят ей. – Это трудно – всем трудно».
 Через дорогу находится столовая, и она угощает его обедом. Она заказывает томатный суп и поджаренный сыр, а он – бургер. Он делится картошкой. Суп кажется необычайно свежим и вкусным.
 – Я просто не могла иначе, – говорит она Эдди. – Он не заслуживает меня. Я не могла заставить ребенка пройти через все это.
 – Не нужно ничего говорить, – говорит Эдди, касаясь ее руки. – Ты красивая, Кэтрин. Старайся об этом помнить.
 Вернувшись домой, она застает Джорджа и Фрэнни за просмотром старого фильма. Она ничего не объясняет и уходит спать.
 Он смотрит на нее и не говорит ни слова.
 В ванной она обнаруживает, что мусорная корзина, где она оставила тест, пуста. Он же был там, точно был. Она оставила это для него – хотела, чтобы он знал.
 В среду Брэм звонит сказать, что Джастин пришла в себя. С радостью на грани эйфории она едет в больницу одна. Немного испуганная, она следует за сестрой в палату.
 Джастин, вскрикивает она и обнимает ее.
 – Слава богу, ты в порядке. – Она пододвигает стул и берет ее за руку.
 Джастин разглядывает ее лицо, словно она – давно потерянная родственница.
 – Я была в другом месте, – говорит она.
 Кэтрин кивает.
 – Ты долго спала. Что-нибудь помнишь? Ты знаешь, что случилось?
 Джастин мотает головой.
 – Нет, не то чтобы. Помню, что я испугалась, но не знаю, чего именно. – Она смотрит в окно, где видны верхушки деревьев.
 – Не знаю, куда ушло солнце, – говорит Кэтрин.
 – Утром в новостях сказали, что снова будет снег.
 Кэтрин кивает.
 – Выпало много снега с момента… ну, когда ты попала в аварию.
 Они сидят и смотрят в окно, молча.
 – Как все же прекрасен мир, – говорит Джастин. – Люди не понимают. Они не осознают, что у них есть.
 Она поворачивается к Кэтрин и сжимает ее руку.
 – Ты должна жить так, как сама захочешь. Да, знать то, что ты знаешь, нелегко, но жизнь…
 Она внезапно замолкает и качает головой, словно не в силах облечь мысль в слова.
 – Я видела разное, – говорит она наконец. – Поразительные вещи.
 Она откидывается на подушку, словно разговор утомил ее, и Кэтрин решает, что пора идти. Она встает и направляется к двери.
 – Жизнь хрупкая штука, – говорит Джастин. – Теперь я это знаю. Нужно жить по-своему. Пока не поздно.
  На следующее утро, когда Джордж на работе, она начинает собирать вещи, пока Фрэнни смотрит детскую передачу. Она думает, не позвонить ли матери. Представляет себе, как скажет: «Я ухожу от него. Он опасный человек». Но шанс, что мать ловко ее убедит, беспокоит ее, и она не звонит. Потому что, вообще говоря, ее мать не знает Джорджа. В глазах ее матери ее брак буквально несет на себе печать «настоящести».
 Она заканчивает укладывать чемоданы, собирает все, что можно, потом тащит это все вниз к машине. У нее такое ощущение, что нужно уезжать, прямо сейчас, и она полна почти отчаянного возбуждения. Но погода не благоприятствует. Начинается метель. Школы закрыты, дороги никто не убирает. И все же она одевает Фрэнни в пальто, шляпу, носки и зимние сапоги, двигается медленно, словно в оцепенении, возится с записной книжкой, ключами, сумкой еды в дорогу. Когда они идут к машине, снег летит им в лицо, и Фрэнни плачет. Она торопливо усаживает ее на сиденье, злясь на Джорджа, что вынуждает ее парковаться на улице, больше заботясь о своем дурацком кабриолете, чем о жене и дочери. Были же знаки, думает она. Она просто их не замечала.
 Она заводит машину, дает задний ход, но машина не трогается с места, и колеса вхолостую крутятся в снегу. Она давит на педаль, и раздается ужасный звук, похожий на вопль. Она сдается и глушит мотор.
 – Мама, почему мы не едем?
 – Застряли.
 – Застряли?
 – В снегу. – Она сидит, двигаться не хочется, она слишком рассержена, чтобы плакать: становится яснее ясного, что они никуда не едут.
 Сдавшись перед погодой, она оставляет чемоданы в машине и несет Фрэнни в дом, прикрывая от падающего снега, будто от взрыва. Она попробует снова потом, когда дороги расчистят.
 Но занятия отменили, и Джордж дома раньше обычного. Она слышит, как он входит, топая и стряхивая снег с сапог. Она не удосуживается встать. Он ищет ее, осматривает комнаты внизу, сообщает ее имя темной пустоте со все усиливающимся волнением, пока наконец не обнаруживает в постели.
 – Что такое?
 – Тихо, Фрэнни спит.
 – Ты заболела?
 – Опять голова, – лжет она.
 – Шоссе перекрыли, – бормочет он. – Не сразу домой добрался.
 – Хоть бы уже прекратилось.
 Он стоит в пальто.
 – А что делают чемоданы в твоей машине?
 – Я собиралась…
 – Собиралась – что?
 С трудом она поднимается, словно огромная тяжесть тянет ее вниз, и правда сама собой выпадает из ее рта.
 – Я хотела уехать. Но не смогла.
 – Разумеется, ты не смогла, – говорит он странно мягким голосом. Он садится на кровать рядом с ней. Она чувствует запах холода и чего-то еще, легкий сосновый аромат.
 – Думала, я поеду…
 – Куда? – Он озадаченно смотрит на нее.
 – Домой, – едва слышно говорит она, губы ее дрожат.
 – Твой дом здесь, Кэти. – Он кладет руку ей на спину, тяжело, тяжело, ее давнее имя звенит в ушах, она плачет, и вот больше ничто не имеет значения – кто они, что они такое, смехотворная игра, в которую они играют, – и она говорит вслух то, о чем думала несколько месяцев: