что? Враз про любовь заговорил?
— Не тот он мужик, чтоб трепаться. Ангел — крепкого характера человек.
— Ангел?..
— Натерпеться в жизни ему пришлось, а человеческая сердцевина уцелела, вот и прозвал я его так.
— И чего же наговорил тебе этот ангелочек?
— А ничего! — отбрил Турин, скрипнув зубами. — Ты, Серафима, не особенно-то кичись! Для других спесь побереги. У нас с тобой чувства тоже были. Только быстро ты всё забыла. И Егор к тебе в своё время прикипел, из-за чего едва смерть не принял от атамана Жорки. Или тоже память отшибло?
— Забудешь! — вспыхнула та. — Рубцы до сих пор на спине ношу от его кнута! Скинуть платье, полюбуешься?!
— Охолонись. Не со зла я, — потупился Турин. — Сама нарвалась. А спрашивал меня Егор в тот раз про нас с тобой.
— Вона как! Разрешением, значит, интересовался у начальника? — ядовито усмехнулась Серафима. — И как же вы меня поделили?
— Уймись, Симка! — рявкнул Турин, не сдержавшись, но опомнился, дотянулся до её плеча, заглянул в глаза.
Она и обмякла вся, щекой к его руке прижалась, глаза закрыла, заласкалась кошкой.
— Красивая ты женщина, Серафима, но, видать, судьба твоя такая, чтобы мужиками вертеть как вздумаешь. Помолчи сейчас на минутку, уж больно злой у тебя язык, послушай, что скажу.
Тихо стало в палате. Так тихо, что слышен стал стук ходиков на тумбочке, Серафимой же и принесённых в первый день появления.
— Прошлое моё чувство выгорело давно, — тяжело начал Турин. — На том месте бурьяна столько выросло, что и появись теперь какой цветок, задушит его сорняк, не даст подняться. Всё мертво.
— Так ты ему и ответил? — дрогнула она, влажные глаза пряча.
— Так и сказал, — выдохнул он полной грудью, свалил обузу с плеч. — А Егор тебя ещё любит. Только б знал он, кому душу доверяет. Ведь играешь ты им! Тщеславие своё тешишь.
— Что ж он бросил меня тогда? — вся взвилась Серафима. — Почему допустил, чтоб проклятому Штырю я досталась после Жорки? Не винился тебе в этом?
— Сама спроси, если надобность есть. Только вижу я, нет нужды. И не он тебя бросил, а ты в душу ему наплевала. Сказывал мне он и про это. Изменилась ты с тех пор, комиссара сраного, который казну на тебя растратил да к стенке угодил, я в счёт не беру, баламутного Штыря, по твоей вине зарезанного, тоже тебе прощаю, а вот Корнета Копытова — никогда. Как же ты с ним спуталась, если у него руки по локоть в крови? Немца Брауха смерти за что предали?
— Я к делам Корнета касательств не имела, винилась уже тебе, — сверкнув глазами, отбросила его руку. — Аль забыл, Василий Евлампиевич?
— Верю, — хмуро ответил он. — Иначе не сидела бы ты здесь возле моей койки.
— А что? Арестовал бы? — рванулась она к нему.
Он встретил её яростный взгляд спокойно, не отвёл глаз:
— Арестовал. И суду предал бы.
— А Егор как же?
— Егор здесь ни при чём.
— Не знаешь ты, что ангелочек твой мне нашёптывал.
— Ну говори!
— Бежать уговаривал с ним, — зло усмехнулась она. — Закатимся, сказывал. Заживём на краю света, малиной жизнь обернётся. До самой смерти любить обещал.
— И что же ты? Отказалась?
— Не ответила пока. Ни да, ни нет.
— Ну и зря, — потеплели глаза Турина, улыбнулся слегка. — Я бы вас и разыскивать не стал. Бегите. Сейчас бегите, пока время представилось. Артисту не до тебя, он спектаклем бредит, Странников ещё тебя не разглядел, хотя глаз положил, когда меня здесь проведывал, но ему в Москву не терпится, а там он краше бабу сыщет… Пока я на койке валяюсь, бегите!
— Никуда я с ним не побегу.
— Задов увлёк? Наобещал золотых гор?
— Хороший мужик Григорий Иванович, но не в моём вкусе, — поморщилась Серафима. — Сладкий больно.
— Вот. Вся твоя сущность в этом. И мне жизнь исковеркала, и Егору душу треплешь. Ветреная ты натура, Серафима, — грозно сдвинул брови Турин.
— Да что ты меня зашпынял! — взъерепенилась Серафима. — Что ты меня весь вечер скоблишь! Сам-то так уж и свят?
— Грешен. Куда мне в праведники. Только грехи мои не те. Не тебе их ворошить!
— Не к месту мне замечания делать, Василий Евлампиевич, не так уж и сведуща я в твоих больших делах, однако послушай и ты меня.
— Да что ж тебе сказать?
— Берегла я тебя, жалость скребла — больной был, не тревожила.
— Теперь здоров. Выкладывай. Не бойся.
— Что ж мне опасаться? Что от твоих дружков слышала, то и передам.
— Давай и от тех дружков.
— Тимоху Молчуна из Саратова не успел забыть?
— Савельева? — удивился Турин. — Тебе его где видеть привелось?
— А там же, где просил ты его за бабкой приглядывать да за гадом каким-то.
— Разболтал тебе?
— Корнету он жалился на тебя, а я слышала ненароком.
— И чем же я обидел Тимоху?
— Обидел?.. — криво усмехнулась она. — Будто сам не ведаешь? Не обида то, подлую удавку едва не накинул ты ему на шею!
— Язык-то поганый прибереги для другого дела, Симка! — дёрнулся он на койке.
— Что слышала, то и передаю.
Турин во все глаза впился в женщину, руки его дрожали от напряжения, сжались кулаки — так и разорвал бы в клочья!
— Тихон из больницы, куда ты его упрятал, в ту же ночь дёру дал, — отступила подальше от койки Серафима. — И с дружками своими на кладбище промышлять отправился да там тебя и застукал.
Турин переменился в лице.
— Чего побледнел-то? Правду, значит, ворюга открыл Корнету?
— Ты говори, говори… — сверкнул Турин глазами, весь словно стрела на тетиве, догадался, о чём речь пойдёт.
— С подлюгой тем, что бабку под трамвай сбросил да за которым следить его просил, сам же ты и обнимался у могилы. Не ту бабку-то хоронил, Василий Евлампиевич?
— Не ту… — отвернулся Турин. — А чего он сам у меня побоялся спросить? Подошёл бы, так, мол, и так…
— А вы бы вдвоём в ту же яму и его! — хмыкнула она. — На машине вместе укатили, любезно беседуя. Объясни мне…
— Не тот ты человек, чтоб пред тобой ответ держать! — оборвал он её.
— А ведь спросит тебя Тихон с дружками…
— Спросит — отвечу. Тебя не выдам.
— За что же меня-то винить? Слово в слово и передала, что слышала! — изумилась она.
— За то и благодарен. Открыла ты мне глаза на многое. — Турин попытался изобразить улыбку, но кислой она получилась, вымученной. — Я всё в потёмках плутал насчёт одного гада. А после твоих слов и встали на место все детальки.
Он оглядел койку, обвёл тоскливым взором ненавистную
