только он не раб, но вольный египтянин.
Девушка воззрилась на карлика своими большими глазами и проговорила:
— При прочих равных, я думаю.
— Каких таких равных? — полюбопытствовал Бэс, уставившись на красавицу.
— Храбрейший из храбрых и светлейший из умов, а с ним тот, кто, возможно, выше, чем кажется.
— Кто тебе сказывал про меня? — с тревогой воскликнул Бэс.
— Никто, о Бэс. По крайней мере я такого не помню.
— Не помнишь! Тогда кто ты такая, чтобы знать то, чего не знаешь?
— Меня зовут Карема, дочь пустыни, я служу Чашей святому Таноферу.
— Уж коли отшельники пьют из такой чаши, я и сам готов стать отшельником, — рассмеявшись, сказал Бэс. — Но как женщина может служить чашей мужчине и что за вино вкушает он из нее?
— Вино мудрости, о Бэс, — ответила она, слегка зардевшись, поскольку, как и большинство арабов с благородной кровью, ее легко бросало в краску.
— Вино мудрости, — вторил Бэс. — Из таких чаш многие вкушают вино скудоумия, а то и безумства.
— Святой Танофер ждет вас, — прервала его она и, развернувшись, вошла в проем.
Чуть дальше — вниз по проходу — виднелась ниша, где помещались три зажженные лампы. Одну из них она оставила себе, а две другие передала нам. И мы двинулись следом за нею вниз по длинной, крутой лестнице, пока наконец не оказались в большом душном зале, вырубленном прямо в скале, где царил кромешный мрак.
— Что это за место? — испуганно пробормотал Бэс.
Хотя говорил он почти шепотом, наша проводница расслышала его и, повернувшись, ответила:
— Здесь погребен бык Апис[355]. Глядите, вот он лежит, его еще не успели замуровать, — и, подняв лампу повыше, она осветила огромный саркофаг из черного гранита, помещавшийся в нише мавзолея.
— Выходит, они делают мумии не только из людей, но и из быков, — ворчал Бэс. — Ах, ну что за страна! Однако ж со святым Танофером я виделся последний раз в кирпичной келье под сводом небес.
— Наверняка это было ночью, о Бэс, — ответила Карема, — потому что в том пристанище он только спит, а дни проводит в гробнице Аписа, поскольку все зло творится под солнцем.
— Неужели! — проговорил Бэс. — А я-то думал, оно большей частью вершится под луной, хотя святому Таноферу виднее, иначе не спал бы.
Здесь же перед каждой замурованной нишей располагалось по маленькой молельне — у четвертой, откуда исходил свет, девушка остановилась и молвила:
— Входите! Здесь и живет святой Танофер. В молодости он служил этому богу, когда тот был еще жив, а теперь, когда тот мертв, он поклоняется его праху.
— Поклоняется мертвому быку во тьме? Ну и ну! Уж лучше поклоняться Саранче на свету, все веселей, — пробормотал Бэс.
— О, карлик, — послышался громкий низкий голос из молельни, — не смей судить о том, чего не знаешь. Я поклоняюсь вовсе не праху мертвого быка, как ты полагаешь в неведении своем, а духу, который обитал в этом священном животном, всего лишь одном из плотских символов, и тебе, пришедшему в это обиталище призраков, не пристало его оскорблять.
И тут я в кои-то веки увидел, как испугался Бэс: у него разом отвисла массивная челюсть, а сам он задрожал как лист.
— Господин, — обратился ко мне он, — когда в следующий раз вздумаете наведаться в гробницы с девами, умеющими заглядывать к тебе в душу, и отшельниками, читающими любую твою мысль, прошу, бросьте меня снаружи. Я почитаю святого Танофера, но только издали, не у него дома, в его… — тут он глянул на Карему, наблюдавшую за ним с милой улыбкой поверх пламенеющей лампы, и прибавил: — А то, господин, я чувствую себя здесь не в своей тарелке. Врать и то не могу.
— Прекратите там молоть вздор, о, Шабака и Бэс, и входите! — раздался громкий голос из молельни.
Мы вошли — и увидели престранное зрелище. У подпорной стены молельни, озаренной светом ламп, возвышалась высеченная из алебастра в натуральную величину статуя Маат, богини Истины и Правопорядка. Голову ее, покрытую искусственными волосами наподобие парика, венчало перо, шею обвивало ожерелье из лазурита, а на локтях и запястьях сверкали золотые браслеты. Тело плотно облегала туника. В правой руке, опущенной вдоль туловища, она держала Крест жизни, а в вытянутой левой — продолговатый скипетр с набалдашником в форме лотоса; раскрашенные глаза смотрели во тьму. На земле, у подножия статуи, сидел, сгорбившись, в позе писца, мой двоюродный дед Танофер, глубокий старец, длиннорукий, с незрячими глазами, до того тощий, что в пламени ламп просвечивал насквозь. Голова — выбритая, борода — длинная и седая, такая же белая, как и его хламида. Перед ним стоял низенький алтарь, на нем — неглубокая серебряная чаша с чистой водой, а по обе стороны от нее — по горящему светильнику.
Мы опустились перед ним на колени, вернее, только я, поскольку Бэс пал ниц.
— Я ли не Царь царей, которого вы так давно навещали, что не преминули пасть ниц предо мной? — изрек Танофер громовым голосом, казавшимся неестественным, поскольку исходил он от хилого, ветхого старца. — Или вы пришли поклониться богине Истины, что стоит рядом? Коли так, прекрасно, ибо одному из вас, если не обоим, ох как нужна и милость ее, и помощь. А может, вы пришли воздать молитвы спящему быку, что держит весь мир на своих рогах? Или мраку этого святого места, которое напоминает вам о том, что смерть близка и готова впиться когтями вам в горло?
— Нет, дядюшка, — сказал я, — мы здесь, чтобы поклониться тебе, и только, ибо вы с лихвой заслуживаете нашего почтения, если вспомнить, что именно вы, по обоюдному нашему мнению, вырвали нас там, на Востоке, из когтей смерти, о которой только что упомянули, а вернее, львов, избавив от жестокой, мучительной гибели.
