И сами ничего не сделаем, подумал мрачно Глеб. Хотя…
– Миссис Гекерторн, – он наклонился к хозяйке. – Мне неловко просить вас, но не могли бы вы принести немного льда? У вас ведь есть лед? Денни поможет вам.
– Конечно, – хозяйка встала. – Вы хотите положить лед на живот раненому? Однако я слышала, что это не всегда полезно: может наступить воспаление от холода.
– Это меньшее зло, – сказал Глеб.
Хозяйка вышла, за ней вышел Денни. Устоит ли он перед ее чарами в подвале, подумал Глеб непонятно зачем.
– Я отнесу его туда, – сказал он, глядя Светлане в глаза. – Для него это единственный шанс.
– Конечно, – она кивнула.
– Я быстро, – сказал он.
– Как прошлый раз? – сказала она и осеклась.
Глеб, двигаясь неловко и как-то угловато, обошел ее и положил руку на плечо чужака.
– Полковник, вы поможете мне?
– Разумеется…
Двадцать минут спустя в отделении милиции маленькой станции Лопча зазвонил телефон, и чей-то голос сказал, что на улице такой-то лежит раненый офицер. Еще через двадцать минут раненый был в местной больничке. Хирург домой не ушел, искать его не пришлось.
После операции неизвестный офицер прожил четыре дня. Хирург, два года после института, умница, золотые руки, – не отходил от него. Были бы нормальные антибиотики… но их не было. Пенициллин, стрептомицин, канамицин. Плюс фурацилин для промывки брюшной полости. И, может быть, он все-таки спас бы офицера – но тот отвязался ночью от койки, встал и куда-то пошел…
Перед смертью он на несколько минут будто бы пришел в себя, огляделся.
– Галка же была?.. куда делась? И вот что, – посмотрел на хирурга. – Передай Турову – они по-английски говорили. Понял? Форма русская, а говорили по-английски. Пусть знает… Что? – он заозирался. – Где ты, Галка? А, вот куда… – он улыбнулся, закрыл глаза и перестал дышать.
Ну, что, король Руфус? Ты доволен? Доггерти сунул зеркальце и маленькие ножницы, которыми подравнивал усы, в несессер. Мы заварили-таки эту кашу…
Отсюда, со скалы, виден был весь лагерь пришельцев. Бинокль приближал их так, что казалось: они специально молчат и объясняются жестами, но не как глухонемые, а как актеры авангардного театра. Этот идиот Самсон…
Впрочем, сбрасывать его со счета нельзя. Идиот, а имеет власть над тысячами – да таких, которые легко дадут содрать с себя шкуру, чтобы постелить ему под ноги… Плохо, что нет ни малейшей возможности понять, чего он хочет – и, тем более, предугадать его поступки. Зато есть полная уверенность, что сам он все это прекрасно знает. Проклятый чернокнижник…
Там, у дороги, синим дымом окутывались танки – и дергались вперед и назад, выстраиваясь в колонну. Свирепый рев донесся и сюда, заставляя сжиматься что-то внутри. Страшная, страшная сила…
Вино откупорено, вспомнил Доггерти, остается только выпить его.
Сегодня будет много вина. Красного густого вина.
Дальше лошадь не шла, и Лев оставил ее. Он четко представлял себе: перевалить вот эту лысую гряду – и там под гору меньше мили. Только бы не ушли, только бы остались… Кровь ударяла в виски – поэтому, должно быть, он не услышал ни разговора, ни каких-то других звуков… это было непростительно для специалиста его профиля, но – так уж получилось…
Он перевалил гребень – навстречу ему поднимались четверо, и двоих он узнал сразу: Руфус Доггерти и Джозеф Питни, его правая рука. Еще двое были просто охранники…
Стрелять все пятеро начали почти одновременно – но, может быть, Лев успел на четверть секунды раньше. Он хладнокровно срезал Питни, одного из охранников, который взял его на мушку, выстрелил в Доггерти – тот присел и юркнул за второго охранника, пуля лишь ободрала ему плечо. Потом Льва отбросило назад, он упал, перекатился… Доггерти вынырнул, как черт из коробочки, выстрелил дважды. И все же Лев сумел поднять огромный невесомый револьвер и выпустить пулю в ответ. Лицо Доггерти удивленно сморщилось и опало внутрь себя. Последнее, что Лев видел – это темный на фоне исчезающего неба силуэт склонившегося над ним человека…
Мерсье, чувствуя какую-то невозможную воздушность в теле, осмотрелся еще раз. Еще раз проверил: все ли так, как ему показалось? Мертвый неизвестный человек в меррилендской солдатской форме. Мертвый Питни. Мертвый Трент, даже не успевший ни разу выстрелить. И на кой черт твое умение гасить свечу на пятидесяти шагах?.. Доггерти умрет: с такими ранами не живут.
Может быть, оно и к лучшему…
Позади ревели моторы, и в какой-то момент Мерсье ощутил сильнейший позыв спуститься вниз, найти Турова и все рассказать. Хотя, конечно, трудно предположить, что Туров ни о чем не подозревает. Тем не менее – был прямой приказ Парвиса: всячески способствовать авантюре Доггерти.
Что мы и делали по мере сил.
Оставить его здесь истекать кровью?.. По дикой самоуверенности шефа никто не взял с собой бинтов. Он плевался и кричал, когда кто-то брал бинты: ты что, козел, думаешь, на меня кто-то может покуситься? Думаешь, да? Уж не ты ли сам? И так далее…
Теперь вместо носа и рта у него была дыра, в которую прошел бы кулак.
Ничего не сделать, понял Мерсье. Он присел рядом с Доггерти, пощупал шею – и ударил тремя пальцами по сонной. Тело дернулось. Из дыры выплеснулся фонтан крови. Все.
Лейтенант Завитулько получил пополнение и возвращался на фронт. Две сотни молодых необстрелянных – только лагеря – матросов разместились на восьми конных транспортах: длинных подрессоренных телегах, запряженных четвернею. Когда в воздухе показалась, рокоча, давешняя «чертова мельница», он скомандовал «врассыпную!» просто для тренировки. И даже удивился поначалу, что там, на небесах, с ними согласились поиграть…
Потом, когда машина, наконец, улетела, он встал, оглушенный, и пошел собирать тех, кто остался.
12
– Как-то странно мы встретились, – сказала Светлана. – Тебе не кажется? Будто… – она поискала слова. – Будто было лучше.
– Да, странно, – сказал Глеб. – Действительно… не было дня, чтобы я не вспоминал тебя. Этим спасался. И вдруг… Я думал, что это сон, бред…
– Кажется, я понимаю. Тут я, живая, такая, как есть: нечесаная, грязная. Воняю, наверное. Вши были – правда, вывела. С сопливым мальчишкой на руках. Так, да?
– Нет. Просто… я уже простился с тобой – здесь, в себе. Это была прежняя жизнь, она никогда не вернется. Это был другой я – совсем другой. Этот я любил самую лучшую в мире женщину… но – жизнь назад. Будто мы уже все умерли и живем заново. И я так привык к этому… и вдруг – ты. И оказывается, что это все придумано – и про другую жизнь, и про то, что я другой, и про минувшую забытую смерть. Все, что есть вокруг, происходит на самом деле, и недавнюю нашу жизнь мы помним не по рассказам в растрепанных книжках, а – сами… И только мнится, что она миновала давным-давно и без следа. Это мы – ее след.
– Вот он, самый главный след, – Светлана качнула Билли. – Нравится?
Глеб снова долго-долго всматривался в личико спящего.
– Красивый, – сказал он.
– И только?
– Я еще не узнал его ближе…
Они шепотом засмеялись.
– Ты будто замороженный, – сказала Светлана. – Что-то, может быть, не так?
– Не так – все, – отмахнулся Глеб. – Война, разруха, вторжение, контрвторжение… все не так, все через колено. Главное, не сделать ничего, не поправить…
– И конечно, поправлять должен ты? – она взглянула на него чуть иронически.
– Увы, да.
– А почему?
– Не знаю. Ответа не имею, капитан. Так легли карты. В свое оправдание могу сказать только: будь со мной все иначе, будь я другой – мы бы не встретились никогда. Помнишь день нашего знакомства?
– Еще бы…
– Все четверо – мы чудом избежали смерти. Причем дважды. Помнишь?
– Олив сказала, что это знак.
– Это действительно был знак.
– Не сомневаюсь…
– Все гораздо… массивнее, чем ты думаешь. Я тебе расскажу все, что узнал о себе… позже, в более спокойной обстановке…
– Этого никогда не будет.
– Не будет чего?
– Спокойной обстановки. У меня, помимо всего, есть и свои дары. Дар предчувствия. Он говорит мне, что спокойной обстановки уже никогда не будет…
Она вдруг заплакала.
– Господи, кому мешало то, что мы живем тихо и спокойно? За что ты нас гонишь куда-то, за что убиваешь? Разве грех был – любить? Разве можно за это?..
Глеб обнял ее за плечи и так держал, переливая в себя ее горе. Ее напряжение и смиренный гнев. Никогда он не чувствовал себя настолько нужным.
– Все вернется, – сказал он. – Я тебе клянусь: все вернется.
– Как ты можешь клясться? – всхлипнула она. – Если бы от тебя хоть что-то зависело…
– Ты не поверишь, но именно от меня зависит очень многое…
Она отстранилась немного и посмотрела ему в глаза.
– Глеб, не шути так. Это…
– Я не шучу, – вздохнул он. – Я страшно серьезен.
Она опять заплакала. Сквозь всхлипы пробивалось: «не знаешь… так одиноко, так… хоронили, и никто, никто… как в каком-то вихре… и теперь еще…» Глеб вытирал ее слезы, но не успокаивал – молчал.
