Агент не упомянул, что будет на прослушивании, но пришел, а после разговора с Джонсоном Оливером удивил мою маму предложением, сразу после прослушивания назвав сумму, о которой она и мечтать не могла.
Теперь ее тревожило только одно: а вдруг владелец клуба хочет в ней видеть не только певицу, как случалось раньше. Она спросила, когда у нее будет встреча с большим боссом, и Джонсон Оливер, с которым она уже нашла общий язык, ответил: «Дорогая, я не только управляющий, но и новый хозяин клуба, и если вы будете в нашей команде, я уверен, что инвестиции в это заведение окажутся весьма удачными».
В субботу вечером, за обедом, мама рассказывала нам эту историю, и я нисколько не сомневался, что все четыре свечи можно потушить: света от ее сияющего лица хватило бы с лихвой.
Учитывая все плохое, случившееся с нами, я радовался за нее, так радовался, что и не описать словами. И когда улегся в кровать, если бы мне сказали, что в воскресенье утром я смогу встать и пойти, я бы, скорее всего, в это поверил.
89
В воскресенье вечером, через двадцать четыре часа после возвращения в город, Фиона Кэссиди села на край кровати в номере мотеля, сняла трубку с телефонного аппарата, который стоял на ночном столике, и набрала номер другого города.
Длинные волосы она отрезала, завила, выкрасилась в блондинку, ее всегда светло-кремовая кожа стала бронзовой от многих часов, проведенных под лампой для загара и на солнце, и она не сомневалась, что никто не узнает в ней бомбистку с фотографии, которой полиция снабдила средства массовой информации. Воспользовавшись одним из трех комплектов удостоверяющих личность документов, полученных от Лукаса месяцем раньше, она взяла напрокат автомобиль и сняла номер в занюханном мотеле.
– Их охраняют, это точно, – сообщила она, когда Лукас снял трубку в трехстах милях от города.
– Как именно?
Она рассказала о микроавтобусах «Форд».
90
В понедельник дедушка повез маму в «Вулвортс», чтобы сдать униформу. Вторая работа ей больше не требовалась.
Вскоре после того, как миссис Лоренцо сделала моим ногам утреннюю гимнастику, прибыл Малколм со своим топором. Если он и знал про модернизацию «Стейнвея», то убедительно прикинулся, будто удивлен изменениями конструкции.
Я хотел, чтобы он посидел и послушал меня. Начал с мелодии «Шагая в Новый Орлеан» Толстяка Домино, с которой легко справился, потом перешел еще к одной его мелодии: «Очень много любви», в стиле рок. Ни одна из них не требовала использования педалей, но потом я исполнил уже свинговую вещицу: «Идет легко».
Закончив, не посмотрел на него, просто сказал:
– Давай исполним что-нибудь вместе.
Он назвал мелодию, и мы ее сбацали, потом я назвал другую, мы сбацали и ее. Когда последние аккорды затихли в чреве «Стейнвея», я решился посмотреть на Малколма.
– Как получилось у меня?
– Отлично! Просто фантастика!
– Не вешай мне лапшу на уши, Малколм Померанец.
– Нет, действительно здорово. Учитывая, через что тебе пришлось пройти и как давно ты не сидел за клавишами. Я не думал, что ты будешь так хорош, причем так быстро, особенно если принять во внимание стержни, которые надо вытаскивать и задвигать.
Я кивнул.
– Хочешь пойти на кухню, взять нам пару бутылок колы и встретиться со мной на крыльце?
Он покачал головой.
– Давай еще поиграем.
– Мы поиграем. Обязательно. Но сейчас давай встретимся на крыльце, с этой колой.
Я покатился к парадной двери. Микроавтобус «Форд» не стоял у дома Янковски. На этот раз он расположился восточнее, у дома Раковски.
Малколм принес две бутылки коки, одну чуть не уронил, поймал у самого пола, отдал мне вторую, сел.
– Я думаю, мой старик ударил ее.
– Кого… твою маму?
– У нее синяк на челюсти. Но потом я подумал, что она ударила в ответ или первой, потому что у него фингал под глазом.
– И когда это случилось?
– В воскресенье, когда я был в гараже. Я часто бываю в гараже. Проводил бы там все время, если бы они убрали автомобиль и дали мне больше места.
– Раньше такое случалось?
– Насколько я знаю, нет. Но все меняется, все всегда меняется, и не обязательно к лучшему.
День ничем не отличался от пятницы, такой жаркий, что птицы оставались на ветвях или ходили по двору в тени большого клена, что-то выклевывали в траве, и не потому, что хотели есть: знали, что так положено.
– Я все-таки могу играть, – нарушил я паузу, – и буду играть еще лучше, но выступать на публике не собираюсь.
– Конечно же, выступишь. Для этого все и делается.
– Надеюсь, что не для этого, потому что тогда я с этим завяжу.
– Что ты такое говоришь? Я тебя просто не понимаю.
– Этими набалдашниками рукой пользоваться нельзя. Не будет того звучания, которое нужно. И как это выглядит, когда я использую зубы?
– А как это выглядит? О чем ты?
– Ты вдруг перестал понимать родной язык?
– Нормально выглядит, – ответил он. – Отлично. Интересно.
– Так же интересно, как жонглирующая обезьяна?
Он сердито посмотрел на меня.
– Да как такое могло прийти тебе в голову?
– Я не хочу быть пианистом-диковиной. «Выступает Иона, вундеркинд-калека, не отступающий перед трудностями».
– Чел, – прошипел он, – мне действительно не нравится, когда ты так себя опускаешь.
– Знаешь, кто-то должен это делать. Если не подходить к себе строго, Малколм, кто подойдет? Нехорошо это, потакать себе.
– И кто тебе такое сказал?
– Человек, который умнее нас обоих.
– Таких полным-полно.
– Именно.
В молчании мы допили колу.
– Это не так уж плохо, Малколм, – вновь я заговорил первым.
– Еще как плохо.
– Я думал о Вермеере.
– При чем тут Вермеер?
– Его на двести лет забыли, а теперь считают великим из великих.
– Так ты меняешь рояль на кисть?
– Будь Вермеер пианистом, исполнителем, его бы не открыли вновь, через двести лет после смерти.
– Что-то я тебя не понимаю.
– Его открыли вновь, потому что он что-то создал. Сечешь? Его не вырыли из могилы двести лет спустя, после чего он вновь ходит среди нас. Вновь открыли его картины.
– Не знаю, поверишь ли ты мне, но я это осознаю.
– Если я не могу быть исполнителем, выступать перед публикой, может, это и хорошо, потому что я, возможно, смогу писать музыку. Создавать.
– То есть писать песни?
– Во всяком случае, мелодии. Не знаю, получится ли со словами.
– Тебе только десять.
– Дело идет к одиннадцати. Но я и не рассчитываю, что завтра напишу хит. На учебу уйдут годы и годы.
– Какие песни?
– Рок-н-ролл, наверное.
– Это то, что продается. Для нового свинга места на рынке нет.
– С рок-н-ролла можно начать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
