— Панове! Я думаю, глупо заранее отказываться от русских, тем более, что на самом деле никто не знает, что происходит в России. Что-то мне не верится, что к власти придет Сахаров. — Бегин повернулся в сторону «Дани».
— Сахаров исключается. К власти придут вторые секретари обкомов. На Западе их примут за демократов и будут давать им деньги на «демократизацию». Не исключено, что власть окажется в руках КГБ. Но и кагэбэшники будут делать вид, что проводят реформы, и им тоже будут давать деньги.
— Панове, — голос Переса снова зазвучал жестко, — значит, так: берем все, что перепадет от России. Згода? — Наси посмотрел на Главного судью.
Шамир помедлил, потом поднял указательный палец. Вслед за ним указательные пальцы подняли другие члены Синедриона.
— Решено. Теперь, как будем принимать?
Это было главное, ради чего собрали Синедрион, ибо всерьез никто и не помышлял отказываться от «русского пирога». Вопрос стоял — как его поделить?
— Панове, — начал осторожно Перес, — конечно, мы не можем принуждать людей менять свои убеждения, но мы обязаны сохранить сложившийся в обществе баланс сил. Иначе все полетит в тартарары.
— Убеждения! — хмыкнул Бегин. — Да у русских нет никаких убеждений. А если и есть, то они поменяют их прямо по дороге из аэропорта, если таксист пообещает скидку на холодильник.
— Это все знают. Менахем, но речь не о них, а о нас. Уверен, если никто из нас не станет применять запрещенные приемы, русские со временем равномерно распределятся по всем партиям и движениям.
— И где написано, что такое запрещенный прием и что такое — незапрещенный прием?
— А вот когда ты, Аврамеле, раздаешь новоприбывшим квартиры под подписку строго соблюдать субботу, а если нет — убраться на улицу, это — запрещенный прием. Тем более, что, когда надо платить налоги, тебя нет…
— Пусть найдется хоть один мудрец, который скажет, почему я должен платить налоги безбожному государству?
— Ладно, ладно, сейчас речь не о том. Партии не должны давать русским никаких льгот и привилегий. Хочешь работать в аппарате — работай бесплатно. Хочешь в ешиву — иди и получай там столько же, сколько другие.
— Столько же, не столько же… В Танахе ничего не сказано про социализм, — хмыкнул рабби Шапиро.
— Панове, дело серьезнее, чем может показаться. Соблазн притащить к себе как можно больше русских велик. Но зачем нам новые милхемет игудим?[113] Зачем раскачивать лодку?
— Согласен, Шимон, — Бегин вытер бледный лоб. — Я за то, чтобы мы заключили договор. Но дело не только в нас. У русских уголовная мораль, они будут голосовать за «пахана», и если их станет миллион, они прорвутся в Кнессет и перевернут все вверх ногами, не успев согреть на нашем жарком солнце свои собственные ноги.
— Это серьезная угроза. Обязанность противостоять ей ложится на всех нас. А на вас, — Перес показал пальцем на «Дани», — в первую очередь. Либо никакой «русской партии», либо пусть их будет как можно больше. Понятно?
— Что тут понимать, — пожал плечами «Дани».
— Згода, панове? — Наси посмотрел на Главного судью.
Шамир помедлил, потом поднял указательный палец.
Вслед за ним указательные пальцы подняли другие члены Синедриона.
Post scriptum
Безлюдным зимним вечером черный лимузин министра иностранных дел и лидера «русской» партии «Мой дом — Иерусалим» бесшумно плыл по проспекту Яффо. Потом выскочил на Кинг Джордж, свернул с него на проспект Жаботинского и неожиданно затормозил. Авигдор Щупак, дремавший после шумного — в честь нового тысячелетия — приема в американском посольстве, инстинктивно потянулся к двери. Охранник придержал его за локоть.
— Нет, нет, господин министр, вам не здесь, это только Бейт га-Наси[114].
Щупак очнулся от полудремы и подмигнул охраннику:
— Ты уверен? А может быть, мне именно здесь!
Оба улыбнулись.
23. Дневник писателя
19 октября 1990. День начался удачно. Утром, в одиннадцать, вышел из голубого особняка на проспекте Калинина — самого главного из советских издательств — и с облегчением вдохнул морозного воздуха: наконец-то моя книга, главная книга, книга об отце, увидит свет!
Писал я ее давно — в самые советские времена, но о том, чтоб напечатать, не было и речи. «Да, ваш отец — участник гражданской войны, — Сволочь этот Гусев, не «герой», а «участник»! — Но зачем выпячивать его роль? И во второй части у вас получается, будто наши военно-воздушные силы создавал один человек — командарм авиации. Неужели непонятно, что их создали миллионы людей. Народ наш их создал. А драматизировать зачем? Да, ваш отец пал жертвой культа личности. Не он один, между прочим. Но об этом давно все сказано, и незачем ворошить прошлое. Это играет на руку врагам».
Тех разговоров я не забыл — дословно их помню, — а он, шкура, забыл. Или вид делает, что забыл. «Не знаю, пойдет ваша книга или не пойдет, — сейчас красные командиры не в моде. Если бы вы написали о каком-нибудь белом генерале, тогда другое дело. Но печатать все равно будем. Это пусть частные издательства выбрасывают на рынок чернуху и порнуху, а мы, ради того чтобы наша молодежь не забывала героев и патриотов, — каких это патриотов? — готовы пойти на коммерческий риск». Руку протягивает и спрашивает этак заискивающе: «А как вы думаете, в Израиле ваша книга пойдет? Командарм-то наш — все же еврей!»
Черт с ним, с Гусевым, главное — книга выходит. Почти счастливый иду по проспекту Маркса и думаю: центральное издательство — библиотека Ленина — русская литература — русская культура… И тут я увидел Кремль. Взглянул на зубчатые стены и вдруг представил себе явственно, как наши молодцы в красных кафтанах льют горячую смолу с этой самой стены на татарских захватчиков. И что-то враз в моей гладкой радости треснуло.
Нет, я знаю, конечно, что не с этих стен смолу лили — с других, деревянных еще. Но не в том дело. Просто поймал себя на мысли, что татар, на которых лили смолу, мне жальче, чем ливших ее русичей. Как же так, почему? Уж не потому ли, что само понятие «Россия» ограничено для меня во времени. Да, папа защитил Советскую Россию от белополяков, потом бил японцев на Халхин-Голе. Потом военную авиацию создал — пусть об этом только я один и знаю. Дальше — дедушка Макс. Он был присяжным поверенным, боролся за справедливость вместе с лучшими адвокатами России. Но родом он был из Литвы, туда и вернулся после революции. А кем был прадедушка? Понятия не имею. И вообще, кем были, чем занимались мои предки? Не знаю. Знаю только, что смолу с кремлевских стен они нелили. А к тем, кто лил, никакого сродства, никакой особой жалости не чувствую, никакой особой гордости за них не испытываю.
Тогда какая же русская литература, какая русская культура?
Ну, положим, XX век мой, я — его. И часть XIX. А если двигаться дальше, назад по шкале времени, начинается для меня настоящая чужбина. Выходит, правы все эти злющие, угрюмые патриоты, не моя это страна, а ихняя. И кладбищенские доказательства против меня.
Что же все-таки делать? Застрелиться, отравиться, повеситься или, может быть, уехать? «Уехать, уехать», — кричат с разных сторон. Здесь красно-коричневые рвут глотку — убирайтесь в свой Израиль! Оттуда все пишут: «Приезжай, приезжай, приезжай! Мы, читатели твоей «Малаховки» и «Записок из Биробиджана», сюда переместились, здесь ты нам нужен!»
12 мая 1991. Только что вернулся из Литвы. Там настоящая эйфория. Всюду снимают советские памятники, названия улиц меняют, сами люди меняются. Невозможно за них не порадоваться, у них уже другая и совсем независимая страна. Только не моя это страна. Мое там разве что кладбище. На нем и проводил все дни, искал могилы прадедов. Не нашел. Зато нашел могилу Ильи Гаона. Стоит она в тени огромных елей, и незримый дух ее шепчет: «Ищи, ищи, здесь они, твои предки, вокруг меня лежат. И враги их, и друзья, и соседи — тоже здесь. И резники, и учителя, и шинкари, и коробейники, и талмудисты, и каббалисты, и калеки, и здоровяки, весь их — и мой, значит, — мир здесь лежит».
Поверил я Илье Гаону и вдруг понял, что моя следующая книга, самая главная книга, книга жизни будет о тех, кто здесь лежит. И название ей тут же придумал — «Великий Гаон». Нет, лучше — «Последний Гаон». Да, именно так — «Последний Гаон».
23 сентября 1991. Все идет из рук вон плохо. Думал, материалов по Гаону не найду. Нашел, собрал целую гору. А вот писать — не пишется. Два месяца сдвинуться с места не могу. То «памятники» дебош устроят, то коммуняки очередной фокус выкинут — на неделю выпадаешь. Злюсь на себя и все размышляю, как уйти от этих жидоедов к Илье Гаону, Залману Шнеерсону и Авигдору Хаймовичу? Как уйти от тяжелых зубчатых стен Кремля в Шклов, в Вильну, в Воложин?
19 октября 1992. Вот уже год, как живу в этой маленькой симпатичной стране, и никто не говорит мне: «Вали отсюда! Это все не твое, а наше». Напротив, все наперебой говорят: «Это — твое». Спрашиваю: «А как же предки?» — «Ну, с этим все в порядке», — и везут меня на Масаду. Скала шестьсот метров в длину и пятьсот в высоту, на вершине которой мои предки почти две тысячи лет назад защищались от римских захватчиков. Девятьсот человек против десяти тысяч. А когда стало ясно, что их все равно захватят, мужчин распнут на крестах, женщин отдадут солдатам, а детей продадут в рабство, они бросали жребий и по очереди закалывали друг друга. Последний покончил с собой сам.
