– Ну, пожалуй, он немного похож на отца де Брикассара. Так же сложен, и глаза того же цвета, и волосы. Но сходство небольшое, уж очень они разные люди… Я бы предпочла, чтобы ты читала сидя в кресле, как воспитанная девушка, Мэгги. Если ты в бриджах, это еще не значит, что надо совсем забывать о скромности.
– Кому до этого дело! – пренебрежительно фыркнула Мэгги.
Так оно и шло. В лице какое-то сходство есть, но люди-то совсем разные, и сходство мучает только Мэгги, потому что в одного из этих двоих она влюблена и ее злит, что другой ей нравится. Оказалось, на кухне он общий любимец, выяснилось также, почему он позволяет себе роскошь разъезжать по выгонам весь в белом: он неизменно мил и любезен, совсем очаровал миссис Смит, и она стирает и гладит ему белые рубашки и бриджи.
– Ах, он просто замечательный, настоящий ирландец! – восторженно вздохнула Минни.
– Он австралиец, – возразила Мэгги.
– Ну, может, он тут родился, мисс Мэгги, миленькая, только уж кого звать О’Нил, тот чистый ирландец, не хуже Пэддиных породистых свинок, не в обиду будь сказано вашему папаше, мисс Мэгги, святой был человек, да возрадуется его душенька в царствии небесном. Как же это мистер Люк не ирландец? У него и волосы такие темные, и глаза такие синие. В старину в Ирландии О’Нилы были королями.
– А я думала, королями были О’Конноры, – коварно заметила Мэгги.
В круглых глазах Минни тоже блеснул озорной огонек.
– Ну и что ж, мисс Мэгги, страна-то была не маленькая.
– Подумаешь! Чуть побольше Дрохеды! И все равно, О’Нилы были оранжисты[6], вы меня не обманете.
– Да, верно. А все равно это знатная ирландская фамилия, О’Нилы были, когда про оранжистов никто еще и слыхом не слыхал. Только они родом из Ольстера, вот кой-кто и заделался оранжистом, как же этого не понять? Только прежде того был О’Нил из Кландбоя и О’Нил Мур, это еще вон когда было, мисс Мэгги, миленькая.
И Мэгги отказалась от борьбы – если Минни и воодушевлял когда-нибудь воинственный пыл независимых фениев[7], она давно его утратила и могла произнести слово «оранжисты», не приходя в ярость.
Примерно неделю спустя Мэгги снова столкнулась у реки с Люком О’Нилом. У нее мелькнуло подозрение, уж не нарочно ли он ждал ее тут, в засаде, но если и так, что ей было делать?
– Добрый день, Мэгенн.
– Добрый день, – отозвалась она, не повернув головы.
– В субботу вечером народ собирается в Брейк-и-Пвл, в большой сарай, на танцы. Пойдете со мной?
– Спасибо за приглашение, только я не умею танцевать. Так что ходить незачем.
– Это не помеха, танцевать я вас в два счета обучу. И уж раз я туда поеду с хозяйской сестрицей, как по-вашему, Боб даст мне «роллс-ройс», не новый, так хоть старый?
– Я же сказала, не поеду! – сквозь зубы процедила Мэгги.
– Вы не то сказали, вы сказали – не умеете танцевать, а я сказал – я вас научу. Вы ж не говорили, что не пошли бы со мной, если б умели, стало быть, я так понял, вы были не против меня, а против танцев. А теперь что ж, на попятный?
Мэгги сердито вспыхнула, посмотрела на него злыми глазами, но он только рассмеялся ей в лицо.
– Вы до чертиков избалованы, красотка Мэгенн, но не век же вам командовать.
– Ничего я не избалована!
– Так я вам и поверил! Единственная сестрица, братья у вас под каблучком, земли и денег невпроворот, шикарный дом, прислуга! Знаю, знаю, хозяин тут католическая церковь, но семейству Клири тоже монеты хватает.
Вот она, самая большая разница, с торжеством подумала Мэгги, – то, что ускользало от нее с первой их встречи. Отец Ральф никогда не обманулся бы внешней стороной, а этот – глухая душа, нет у него тонкости, чутья, он не слышит, что там, в глубине. Едет по жизни на коне и думать не думает, сколько в ней, в жизни, сложности и страданий.
Ошарашенный, Боб безропотно отдал ключи от новенького «роллс-ройса», минуту молча смотрел на Люка, потом широко улыбнулся:
– Вот не думал, что Мэгги станет ходить на танцы, но отчего ж, веди ее, Люк, милости просим! Я так думаю, малышке это понравится. Она, бедняга, нигде не бывает. Нам бы самим додуматься, а мы хоть бы раз ее куда-нибудь свозили.
– А почему бы и вам с Джеком и Хьюги тоже не поехать? – спросил Люк, словно вовсе не прочь был собрать компанию побольше.
Боб в ужасе замотал головой:
– Нет уж, спасибо. Мы не любители танцев.
Мэгги надела свое пепельно-розовое платье – других нарядов у нее не было; ей и в голову не приходило часть денег, что копились в банке на текущем счету, который завел отец Ральф на ее имя, потратить на платья для балов и званых вечеров. До сих пор она ухитрялась отказываться от всех приглашений, ведь такие люди, как Инек Дэвис и Аластер Маккуин, теряются, стоит сказать им твердо «нет». Не то что этот нахал Люк О’Нил.
Но, оглядывая себя в зеркале, она подумала – на той неделе мама, как всегда, поедет в Джилли, и надо бы тоже поехать, зайти в мастерскую Герты и заказать несколько новых платьев.
А это платье ей тошно надеть, она бы мигом его скинула, будь у нее другое мало-мальски подходящее. Другое время, другой темноволосый спутник… а это платье слишком напоминает о любви и мечтах, о слезах и одиночестве, надеть его для вот такого Люка О’Нила просто кощунство. Мэгги уже привыкла скрывать свои чувства, на людях всегда была спокойна и словно бы довольна жизнью. Она все плотнее замыкалась в самообладании, точно дерево в своей коре, но иной раз среди ночи подумает о матери – и ее пробирает дрожь.
Неужели в конце концов и она, как мама, отрешится от всех человеческих чувств? Может быть, так оно и начиналось для мамы в те времена, когда она была с отцом Фрэнка? Бог весть что бы сделала, что сказала бы мама, знай она, что Мэгги стала известна правда про Фрэнка. Та памятная стычка в доме священника! Словно вчера это было – отец и Фрэнк друг против друга, а Ральф до боли сжал ее плечи. Какие ужасные слова они кричали друг другу! И тогда все стало ясно. Едва Мэгги поняла, ей показалось, что она всегда это знала. Она достаточно взрослая, теперь она понимает, что и дети появляются не так просто, как ей думалось прежде; для этого нужна какая-то телесная близость, дозволенная только между мужем и женой, а для всех остальных запретная. Сколько же позора и унижения, наверное, вытерпела бедная мама из-за Фрэнка! Неудивительно, что она стала такая. Случись такое со мной, подумала Мэгги, лучше мне умереть. В книгах только самые недостойные, самые дурные женщины имеют детей, если они не замужем; но мама ведь не была, никогда не могла быть, дурной и недостойной. Как бы Мэгги хотелось, чтобы мать ей все рассказала или у нее самой хватило бы смелости заговорить. Может быть, от этого маме даже хоть немного полегчало бы. Только не такой она человек, к ней не подступишься, а она, уж конечно, первая не начнет. Мэгги вздохнула, глядя на себя в зеркало, и от души понадеялась, что с ней самой никогда ничего подобного не случится.
