Какой парадокс, тех, кто попытается уехать из города, обзовут паникерами. А у тех, кто не успеет выбраться, в анкете появится темное пятно о временном пребывании на оккупированной территории.
Все посмотрели на комбата, будто он для них есть последняя и главная инстанция. Тут давно привыкли, если говорят наверху что-то не делать, значит делать надо обязательно [463]. Но желательно найти кого-то, взявшего на себя роль козла, несущего ответственность.
Ладно. Тяжелое бремя взвалит он себе на плечи. Если батальону и уготовано сгореть в дотах, то хотя бы с мыслью, что их жены и дети в безопасности.
— Не надо смотреть на меня, как некое животное на некие ворота. В субботу семейные товарищи с женами и детьми должны быть на вокзале. При себе иметь «тревожный чемоданчик» и железнодорожный билет. Вашей семьи, товарищ старший лейтенант, это тоже касается.
Кровь бросилась в лицо Суворову, и он изумленно привстал.
— Товарищ капитан, зачем сгущать краски? Получено же прямое и недвусмысленное указание обкома. Зачем нарушать? Нас по голове не погладят и не посмотрят, что вы беспартийный, — видя, что вокруг молчат, он выдал давно заготовленную фразу, — А может, мы скоро в Варшаве или даже в Берлине так же хорошо заживем.
Владимир деланно хохотнул и осекся, нарвавшись на злой взгляд комбата. А Иволгин вопросительно посмотрел на него сквозь очки, он такие мысли начштабу не внушал.
Жена Суворова утром вернулась из Минска. Приобретенный по дешевке фарфоровый сервиз старинной работы ушел по хорошей цене. Все законно проведено через комиссионный магазин. Вернее, почти законно. Ну, не считать же за преступление приятельские отношения с его директором?
И какая, к черту, эвакуация, еще остались два ковра и хрусталь. Куда девать? В багаж? Вызовет ненужные опросы. И супруга все время намекает: не ценит тебя начальник, на побегушках ты у Ненашева. Потом в слезы: сплю одна в холодной постели, совсем дома не бываешь.
Да, есть и такие настроения. Чужой кровью, на чужой территории и далее по списку, включая обязательные трофеи. Красная Армия всех сильней — аксиома. И очень правильный кураж, он помог держаться несколько первых дней.
Но его старший лейтенант не запасся ежовыми рукавицами, дабы, как товарищ Ленин, ставить бывшего юриста в осадное положение. Ненашев, согласно этой статье вождя, ехидно напаскудничал [464]. Бумага против бумаги. Роспись в здравом уме против потока сознания.
— Испугались, что исключат из партии? Суворов, вы читали распоряжение начальника укрепрайона о проверке мобготовности в субботу вечером. Там прописан пункт и о семьях комсостава. Кстати, вы его вместе со мной подписали, и генерал утвердил.
Старший лейтенант подозрительно посмотрел на комбата. Неужели?
План проверки батальона они готовили вместе, но сводил и печатал текст капитан. Начальник штаба сильно завидовал длинным очередям из «ундервуда», выдаваемым Максимом, а тексты начальник, как выражался он сам, «набивал» почти без ошибок.
Бумагу, листов в десять он дал читать и ему с просьбой тщательно проверить, но на часах три часа ночи и сильно слипались глаза. Он подписал не глядя, начальник документы исполнял всегда аккуратно, лучше, чем он.
Но, все равно, старший лейтенант недоумевал: «Зачем нам плановые маневры, если почти каждый день незапланированные?»
— О чем разговор, товарищ капитан, выполним, — раздалось несколько голосов.
«И под шумок уедем», улыбнулся Максим.
— Ну, а ваша девушка? — буркнул Суворов, — тоже там будет?
— Обязательно, если в течение двадцати четырех часов примет предложение стать Ненашевой. Заодно проверю, жена ли он командира.
Все усмехнулись, но промолчали. Комбат решил воевать против Польши до ее полной капитуляции. Каламбур шутника даже политрук, держал втайне от Ненашева.
Люди разошлись, а Максим сжал руку в кулак, прихватив большим пальцем подбородок, почти дословно вспомнив слова Миши Теплицына, выведенные собственноручно спустя шесть дней: «многие командиры и политработники бросили своих красноармейцев и в панике спасали семьи» [465].
Нет, на секретаря обкома он не обижался, и праведного гнева не испытывал. Не первый и не последний. Когда в июле сорок первого на советско-японской границе дело дойдет до формирования партизанских отрядов, тоже начнут интересоваться, не вызовет ли какие вредные политические последствия эвакуация семей пограничников и военных.
Тогда горькие слова напишет сверху телеграммы красным карандашом товарищ Сталин «Семьи пограничников и комсостава нужно эвакуировать из прифронтовой полосы. Отсутствие такого мероприятия привело к уничтожению членов семей комсостава при внезапном нападении немцев» [466].
Первый секретарь обкома лишь добавлял Ненашеву проблем.
В одном из сейфов хранится полный список «восточников» с адресами, должностями, перечнем домочадцев. Рядом, в несгораемом шкафу, учетные карточки коммунистов, состоящих в партийной организации города.
Утром двадцать второго июня все окажется в руках немцев. Ключи, которых по инструкции не меньше трех комплектов, искали полтора часа, но не нашли. Никто не подумал ни о канистре с бензином, ни о толовой шашке, ни о гранате, наконец! Растяпы? Не похоже.
Видно, очень хорошая толстая книга, специальный учебник военного дела для партийных работников, подпирала им не разум, а служила подставкой для фикусов.
Ну, а те учтенные в карточках люди сидели по подвалам, терпеливо ожидая, когда Красная Армия опрокинет врага могучим ударом, прекратит беспорядки — на улицах «восточников» не только били, убивали. Но вместо красноармейцев пришли немцы, а спустя четыре дня появились свежие могилы в фортах и на крепостном стрельбище.
Как ни странно, послушный и не инициативный, товарищ Теплицын находился на своем месте. Лозунг «берите суверенитета, сколько сможете проглотить» решительно сдавал позиции после тридцать седьмого года. Как нужны стране исполнители, хорошо входящие в заново выстраиваемую властную вертикаль.
Насчет лозунга Панов нисколько не шутил. Традиция, понимаешь!
Во имя первого секретаря Свердловской партийной организации Кабанова [467] устраивали демонстрации. Товарищ Кабанов сказал, товарищ Кабанов выразил желание, мнение. Губернатор гневался, остался недовольным… В местных конторах висел его портрет с текущим лидером страны, обласканный спецорган тщательно дегустировал компот, носимый вечерами в кабинеты областного руководства. Ну, а милиция… что милиция? Отвалите! Она всегда старательно козыряла вслед начальству.
Панов еще долго сидел, задумчиво наморщив нос. Как найти разумное решение вечной проблеме: избирать снизу или из вертикали власти сажать чиновников? Мы не пашем, не сеем, ни строим. Но гордимся общественным строем.
Глава двадцать четвертая или «панику прекратить!» (19 июня 1941 года, четверг)
Капитан Елизаров закрыл за собой дверцу автомобиля и помог выйти из «эмки» старшим командирам. Ритуальный танец пограничник повторял два раза после каждой остановки, демонстрирую, как глубоко он уважает прибывшее начальство.
Жаль, разведчик не обладал знанием потомков. Иначе Михаил восторженно бы кричал «бинго!» при виде вновь совпавшего числа и размера звезд на петлицах лиц, которых он сопровождал в поездке. На заднем сиденье машины, отгородившись друг от друга портфелями, сидели два генерал-лейтенанта.
Если самый главный пограничник Белоруссии Баданов, разминаясь после поездки, казался невозмутимым, то Колосов, начальник Главного управления погранвойск, досадливо смотрел на запыленные сапоги.
Разведчик вспомнил последний разговор с артиллеристом.
Максим откровенно рассказал пограничнику про методику непрямых действий. Кривым путем находим путь мы верный. Это означало прогноз ситуации, просчет последовательности действий и ориентация на психологию объекта.
Елизаров сам многое знал, но впервые слышал, как можно все свести в единую теорию. Оценил, как переиграл его Ненашев, не только детальным знанием обстановки. Хорошо, что просветил, иначе не могло быть между ними дружбы. Теперь Михаил проверял, как работает система.
Елизаров послал докладную генералу в Минск. Он имел право «прыгнуть» через голову начальника, если добыты сведения исключительной важности, но делать так следовало аккуратно. Не любят и не простят, особенно если сор вынесли из их избы.
Колосов поморщился. Проклятое жаркое лето. Даже здесь, в тени, у входа в штаб, где солнечные лучи едва пробивались сквозь тень, земля нагрелась. После спертого воздуха машины дышать стало чуть-чуть легче.
Тяжелая дорога. Немилосердно трясет на выбоинах и тошнит от запаха бензина. Окна открывать бесполезно. Салон тут же забивался пылью, отвратительно хрустевшей на зубах. Вокруг поблекшая зелень, земля, словно сухой песок, и парящие под солнцем болота. Лишь в одном месте блеснула небольшая водная гладь. Но не пройти, грубо поставленную запруду охраняли военные.
