— Сатаней Гаманаева.
Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко.
— Да?
Он не растерялся. Ты ожидал, что он растеряется? Ты ожидал. И теперь ты растерялся — и неловко, стыдно заспешил:
— Это ваши люди приходили к ней той ночью, Уолт. Я в этом не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что десять лет спустя это ваши люди для острастки прочим молодым и рьяным полицейским убрали Кшисю Лунь. Трудное дело, а? — найти полицейскую-педоморфа, да еще и готовую на такие дела, а? Следующий шанс выпадет не скоро, Да и тогда призрак Кшиси будет заставлять девочек отказываться раз за разом, а? И никто не будет вам мешать, а?
Господи, да что ты делаешь, идиот! У тебя же трясутся губы, и перестань немедленно акать, и ты сам ни на секунду не веришь ни единому своему слову, утром еще… а теперь… И хотя бы перестань акать!
Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко и вдруг сказал:
— Знаете, Гэри, — мы же по имени, да? — знаете, Гэри, последнее время у меня стало возникать четкое чувство, что эпоха порнографии прошла. Вы, как журналист, всю жизнь пишущий о порнографии во всех ее проявлениях, и я, как человек, всю жизнь занятый борьбой с нелегальной порнографией во всех ее проявлениях, — мы не можем не почувствовать это первыми, и мы чувствуем, — вы же чувствуете, Гэри? Я чувствую очень остро. Золотой век сейчас, и он даже не на изломе, а где-то за изломом, он уже рассыпается, пуффф! Дело не только в том, что рынок забит, мы это знаем, и вы, и я, но у меня другое чувство, гораздо более важное, — у меня чувство, Гэри, что сознание забито. Понимаете, перенасыщено удовольствием. «Белый кролик», вы знаете, о чем речь, да? — так вот, у меня чувство, что скоро не только у тех, кто в индустрии самой, не только у в а с, Гэри, но и у невинных зрителей начнут появляться «белые кролики». Порнографии некуда идти, Гэри. Пять тысяч лет славной истории — и вот итог: несварение от переедания. Понимаете, да, Гэри? Некуда дальше, некуда. Конец эпохи — такое у меня чувство, конец эпохи порнографии. Золотого века. Помпеи в миг начала извержения — блеск, красота и роскошь и надо всем, в стремительно чернеющем небе, — смерть. Что-то придет на смену порнографии, как порнография пришла на смену наркотикам, Гэри. Я не знаю пока что. Все эти ванильные судороги сейчас, попытки обойти Код, разнообразить продукцию — мерзость и стыд, Гэри, ничего не будет, потому что никому не нужно уже. Чилли — нечего добавить. Ну нечего, придумай что угодно — все есть. У нас с вами не хватит воображения даже, поверьте, а мы такие рапорты получаем… Некуда плыть, Гэри. И даже в сторону снаффа — и я скажу вам это по большому секрету, как человеку знающему, Гэри, — некуда плыть в сторону снаффа, ни реального, ни поддельного. Потому что не важно же — реальный, поддельный, важно что — даже приличный человек, который захотел, приличный человек, как, например — только например, Гэри, — как, например, вы — может пойти и заказать… И даже не верить, знаете, что настоящее, мозг отказывается верить, ответственность нести отказывается за свой заказ и его исполнение, — но человек может раз за разом заказывать… если хочет. Расскажите мне, чего вы хотите, Гэри. Вы мне дороги, мы оба — реликты нашей прекрасной эпохи. Я готов сделать для вас что-нибудь.
Глава 105
— Мне в графе «Дети» уже писать дитя или еще не писать? Вупи? Ку-ку? Ау?
…Веточкой перешибем бревно, веник переломим пальчиками, и все произойдет, — нет, не спрашивайте меня как, тут какой-то такой момент, видимо, его надо пропустить, не задумываясь, ну, скажем, закрыть глаза и открыть, — и у нас появится жизнь, где-нибудь в такой, как ваша эта, квартирке, маленькой квартирке, ничего общего с хоромами моими, с моей холодной и пустой «каплей на столбе», — в квартирке маленькой и обшарпанной, но единственной, единственной, — скажем, в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, достаточно далеко, чтобы нас не трогали и мы к ним не бегали, — и все…
— Писать, наверное. Ну, или приписать «родится тогда-то». Ну, или позвони в университет и спроси. Алекси, пожалуйста, отложи анкету на двадцать минут и давайте сядем за стол, мы же с Фелькой весь день готовили, ну что ты за свинюка такая, мама, ну хоть ты скажи ему!
…И все. Я, вы не заметите даже как, — я всегда буду решать все ваши проблемы — присутствием своим и слиянием ваших огромных миров в полость моего маленького, полупустого, — и все, и все. Все будет навсегда единственно правильным, от бога положенным, — мои губы будут соединять ваши губы, мои болезни будут разрешать ваши ссоры, мои под щечку подложенные ладошки будут согревать ваши подушки, — правда, — будет покой, и застывшее время, и игра в лапту в субботу в розовом утреннем парке, и какао, разлитый по ковру, где мы — уже — смеемся — уже — срываем дыхание — любим — любим…
— Вупи, деточка, он меня не слушается. Он не хочет праздник, он не хочет ехать потом Нью-Йорк смотреть, он хочет учиться, не дергай его, пусть заполняет свои анкеты, мы без него разговеемся, а потом его накормим.
— Джесси, вы святая женщина, но я хочу, хочу, хочу! Все хочу! Есть хочу! Нью-Йорк хочу! Целоваться с женой хочу!
— Лекси, с ума сошел, не дави на живот!
— Я не давлю, я глажу!
— Лекси, ты ее повалишь сейчас!
— Фелька, я тебя скорее повалю, вот так, вместе со стулом, ррррраз!!!
— Псих!
— Ненормальный!
— Алекси, миленький, дайте девочкам поесть!
…Вупи, Алекси, я буду, правда, я буду хорошо учиться, читать книжки, никогда не ложиться после девяти и никогда без вас, и никогда не засыпать первой, я обещаю. Я буду младше вас на пять лет — на десять лет — на столько лет, на сколько вы захотите, мы свезем в дом все мои игрушки, и твои игрушки, и твои книжки, и твои книжки, и твои машинки, и твоих кукол — у тебя ведь есть куклы? — нет кукол, ты никогда их не любила, как я сразу не поняла, — хорошо, и твоих плюшевых зверюшек, мы наклеим в ванной переводные картинки, а на шкаф повесим портрет девушки с рыбьим позвоночником и фотографию с большой коровой, и что-нибудь еще, нет, не на шкаф, магнитиками приклеим на холодильник, старую музыку будем слушать большую часть времени, я научусь, правда…
— Детка, расскажи мне про работу.
— Ну что про работу, они меня взяли, быстро, типа, за два дня.
— Тебя всегда брали за два дня.
— Только ты месяц возился-ухаживал!
— Я романтик, а они деловые люди!
— Романтик, у тебя шерсть на морде вся в соусе, облизнись.
— Ну, детка?
— Ну большая фирма, очень хорошая, их, типа, две тысячи человек, я буду заведовать лабораториями, — собственно, огромный пост, мне даже не по себе, но это близко где-то к тому, что я до порно делала. Фактически то же самое. И собираются они заняться биомиксингом, говорят, это перспективно очень, первые такие будут — ну, насколько я сама могу оценить. Ну, в общем, увидим.
…И будем жить утром, и днем, и вечером, но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, — видеть тебя, спящую, поворачиваться, — и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, — но через что именно, как? — и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты — и ты — родите наконец твоего ребенка — тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, как вы мне никогда не позволяли и не позволите никогда, я знаю — но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду целовать вас, но ее — тебя — особенно осторожно, и мы отметим — и мы с тобой напьемся — а ты не будешь, тебе будет вредно, ты собираешься кормить грудью, и мы будем подчеркивать это, тая — тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю…
— Тебя там небось в коридорах узнают?
— Ну как-то.
— Да ладно, что «ну как-то», Дженни, она просто скромничает, а на нее в пятницу бегали смотреть со всех этажей. Меня никто не узнает в универе, — мы так, вторые роли, черная кость, я ходил на кафедру когда вчера, то кроме тех, кто меня еще с выпуска знал, никто не узнает, если кто и подойдет: ой, ой, вы муж Вупи Накамура!
— Зато ко мне, как к Фельке, в окно с плеткой не лазят.
— Может, Фельке нравится! Фелька, ау? Ты живая?
…Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты — наш ребенок, а не она — ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять — четыре — три — я перейду жить в другую комнату — я знаю, я знаю, «капля на столбе» и все остальное, но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду жить с вами в одной квартире, и вы скажете мне: Фелька, пожалуйста, надо перейти жить в ту комнату, — просто Вупи будет тесно, Вупи надо будет вставать к маленькой часто, Вупи будет по ночам жарко, — лапа моя, ты не обижаешься? — ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит! — конечно, это же не значит, ничего не значит? — совершенно…
