И не слыхал Галайда, не слыхал Лазнев, как затрубили тревогу польские трубы.
Коронный гетман выбежал из шатра. За ним выбежали Шемберг, капеллан, поручик, жолнеры. В лагере стоял страшный крик. Послышались испуганные возгласы:
— Казаки заходят в спину!
— Бегите, милостивый пап!
Бежал, придерживая саблю, полковник Войцеховский.
Потоцкий схватил его за шиворот, встряхнул и прохрипел:
— Что сталось?
— Войско Хмельницкого… Московские стрельцы… Заходят в спину…
— Пушки повернуть! — крикнул Потоцкий, но никто уже его не слушал.
Шемберг кинулся к шатрам рейтаров. Ржали лошади, метались без всадников, Охрана коронного гетмана наспех строилась вокруг шатра, Потоцкий вскочил на коня и врезался в гущу жолнеров.
— Остановитесь, солдаты! — вопил он. — Именем короля приказываю!..
Но его призывы были тщетны. Над шатрами, над телегами и окопами, как крик отчаяния, звучало;
— Хмельницкий идет!..
— Стрельцы московские!
Солнце всходило над степью. Багрянели облачка у самого края неба. Легкий ветерок пролетел над лесом, взвихрил молодую листву, освежил разгоряченное быстрой ездой лицо Хмельницкого. Он остановил коня у обочины дороги, по которой скакали казаки и стрельцы. Воевода Василий Борисович Шереметев стал рядом с гетманом. Есаулы и генеральная старшина окружили их. Где-то впереди непрерывно били пушки. Грянуло громово:
— Слава! Слава-а-а!
Хмельницкий указал рукой в ту сторону и проговорил:
— Передовые полки вступили в бой!
— Поедем туда, — сказал Шереметев.
— Поехали.
Хмельницкий тронул шпорами бока коня и, обгоняя ряды войска, окруженный есаулами и конвоем чигиринцев, поехал с Шереметевым в сторону битвы.
Позади них, обнажив саблю, скакал Мартын Терновой. Ему тоже хотелось кричать «Слава!», хотелось обнять каждого стрельца, каждого казака, и ему казалось, даже больше того — он был уверен, что у каждого, кто скакал в этих рядах по этой дороге, было в груди то же невыразимо теплое и светлое чувство.
…И снова тяжелая волна подкинула Галайду, а потом щедрый дождь обмывал с него пыль, лился потоками на лицо, мешал раскрыть глаза, а когда он нечеловеческим напряжением заставил себя сделать это — увидел над собой опустившегося на одно колено гетмана Хмельницкого, а обок — полковника Богуна, Глуха и, что больше всего его удивило, Мартына Тернового.
— Семей Лазнев где? — прохрипел Нечипор и снова рухнул в бездну.
Он уже не слыхал, как гетман сказал Шереметеву:
— Оружия не положу, пока огнем не выжгу иезуитов из земли нашей.
Только к вечеру, остановив свое войско на отдых под Яструбовом, коронный гетман Станислав Потоцкий увидел воочию всю глубину бедствия, постигшего его хоругви.
Семь тысяч лучших воинов остались порубанными и пострелянными на поле битвы. Десятки пушек достались казакам. А сколько в плену шляхетных офицеров! Он опустил голову на руки и застонал. Пухлая ладонь легла ему на темя, и тонкий голос капеллана прозвучал над ним:
— Не убивайся, сын мой, не падай духом, рыцарь. на тебя уповает Речь Посполитая, сам святейший папа дарует тебе свою милость.
Потоцкому захотелось крикнуть проклятому капеллану: «Давай сюда, иезуит, своего папу! Сюда его, в этот ад!» — но, смиряя злобу, он преклонил колено и, приняв благословение капеллана, тихо произнес, как клятву:
— Я им не прощу этого.
— Огнем и мечом! — проговорил иезуит.
— Огнем и мечом! — повторил за ним Потоцкий.
…И уже позднее, закутавшись с головой в овчину, которою его накрыли слуги, никак не в состоянии согреться, хотя на дворе стояла теплынь, он понял: замысел, который он лелеял так долго и упорно, развеян в прах. Хмельницкий сохранил себе на юге свободные руки. Теперь нечего было и сомневаться, что в самом недолгой времени схизмат Хмель со своими московитами окажется под стенами Львова.
Хотел того или не хотел коронный гетман, но он должен был признать справедливость мнения канцлера Лещинского: Речь Посполитая войну на две стороны, — на Белой Руси и Литве с Москвой и на Украине с Хмельницким — вести не может. Если нечего и надеяться на соглашение с самим Хмельницким, если нужно оставить мысль о возможности перехода Богуна под королевскую руку, — а теперь это было неоспоримо, — то нужно искать кого-то другого, за кем пойдут казаки. «Но кого же?» — прошептал под кожухом коронный гетман. Пришел на мысль Выговский. Но сразу же возникло резкое и непреоборимое возражение — за Выговским казаки теперь не пойдут. Его, как вполне основательно полагал тот же канцлер, нужно держать для более подходящего случая.
Перед глазами коронного гетмана возникли лица пленных казаков. «Жаль, не успели посадить их на колья. Но они и так, должно быть, издохнут», — утешил себя Потоцкий.
С ненавистью и отчаянием глядел, раздумывая, гетман: какую реляцию писать теперь королю? Великая армия, которую он так тщательно готовил, собирал и холил, в течение двух месяцев благодаря хитрости полковников Хмельницкого ничего не добилась. Нельзя было и думать о том, чтобы в ближайшее время двинуть ее на казаков.
С боку на бок вертелся и вздыхал до самого утра великий региментарь Речи Посполитой пан Станислав Потоцкий, не находя спасительного выхода, который помог бы рассеять тяжелую тревогу и смыть позорное пятно с его шляхетской чести.
Вопреки желанию, он должен был признать и другое, еще более обидное и страшное, чем предсказания канцлера Лещинского: Хмельницкий победил его, и теперь это видела вся земля казацкая, все польское королевство.
Не приходилось думать и о том, что этой зимой его огромные владения на Брацлавщине, Винничине, Белоцерковщине снова будут покорны и послушны, что снова будут его державцы и арендаторы собирать чинш на потребу его милости.
Хотелось встать и приказать жолнерам жечь эти села, города, вытоптать нивы, чтобы над всей схизматской землей бушевали огонь и смерть.
Загоняя лошадей, меняя их на привалах, где стояло польское войско, поручик Леон Крицкий мчался что есть духу в Варшаву с письмом коронного гетмана на имя его милости короля Яна-Казимира.
С каждой оставшейся позади верстой крепнул его дух, и бегство из-под Умани, участником которого он был, начинало приобретать совершенно иной вид. Оно теперь казалось ему рыцарскою победой польских региментарей над схизматами, и, вовсе изгнав из памяти недавний отчаянный страх, он в меджибожской корчме уже хвастливо повествовал в кучке шляхтичей, как своею рукой спровадил в пекло больше десятка схизматиков и как сам Хмельницкий с московским воеводой едва живыми выбрались, а отряды Богуна начисто изрублены, так что нечего сомневаться, что шляхта вскоре возвратится в свои наследственные маетки.
Шляхтичи стучали кулаками по столу, били посуду и подбрасывали до потолка опьяневшего поручика, так что он дважды ударился головой о балки, но и это не привело его в память и не отразилось на его рассказах о баталии под Уманью.
Опьяневшего поручика шляхтичи едва усадили на коня, а чтобы он, помилуй бог, не потерялся в дороге, привязали его к седлу и приказали слуге оберегать его милость храброго рыцаря, которого, как были твердо уверены шляхтичи, в Варшаве ожидает благодарность от самого короля за добрую весть, которую он привезет.
А наутро, вскоре после отчаянного бегства хоругвей коронного гетмана, Хмельницкий, Шереметев, Богун и Глух сидели в шатре Богуна. На рушниках, разостланных на ковре, лежала в оловянных тарелках жареная баранина и стоял мед в скляницах.
— До осени Потоцкий не полезет, — сказал Хмельницкий, отодвигая от себя кружку. — Будет зализывать, как побитый пес, свои раны. Может быть, к зиме появится. Но что бы там ни случилось дальше, сейчас мы одержали победу. Королю и шляхте придется сражаться на две стороны.
…Когда вышли из шатра, запыхавшийся казак, прискакавший из Чигирина, подал грамоту Хмельницкому и одним духом выпалил:
— Твоей ясновельможности в собственные руки от пана Лаврина Капусты.
Хмельницкий поспешно разорвал шнурок и развернул грамоту. Наскоро пробежал глазами и, засовывая грамоту в карман, громко проговорил, улыбаясь:
— В Бахчисарае отдал душу аллаху наш возлюбленный брат, хан Ислам-Гирей Третий.
— Сподобил-таки его аллах! — весело воскликнул Богун.
— Теперь, может, самый раз и на Крым ударить, — осторожно заметил Глух.
— Еще рано, — ответил Хмельницкий Глуху, — рано, Осип. Король и иезуиты из кожи лезут, лишь бы мы с ханом да турками сцепились. Им от того великая бы корысть была.
…В ольшанике, перед шатром, перекликались казаки. Гетман, воевода и полковники стояли на опушке, и их все видели. В долине раздавалась песня, скрипели телеги, ржали кони. Хмельницкий, прикрыв глаза ладонью, вглядывался в курящийся пылью шлях.
