без моего разрешения. Я так одичала в своем подземелье, что детали самого обычного человеческого общения стали меня пугать: каждая мелочь была поводом для истерики.
C того самого момента, как он прилетел, Ноа был приятно взволнован Лондоном, не испытывал никакого джетлага, не захотел даже прикорнуть перед нашей прогулкой, фонтанировал энергией даже при мысли о таких несущественных достопримечательностях, как Биг-Бен или Букингемский дворец. Но его приподнятое настроение не передалось мне (как он, наверное, надеялся), но даже вызвало сопротивление, и вдобавок депрессия толкала меня на вызывающее поведение. Я ненавидела Ноа за то, что у него не было депрессии. Он казался идиотом – любой, кто не разделял моих чувств, был для меня идиотом. Я одна знала всю правду об этой жизни, знала, что она была сплошным несчастьем, ведущей вниз спиралью, которую можно было либо принять, либо игнорировать, – но рано или поздно мы все умрем.
Мы регистрируемся в отеле Savoy, потому что Ноа хочет провести пару дней в Лондоне перед тем, как отправиться в путешествие. В плане денег я почти на мели – пожалуй, что и на нуле, – но это о’кей, потому что у Ноа куча денег, и он хочет, чтобы я была рядом, несмотря на мое плачевное состояние. Он хочет, чтобы я осталась и чтобы мы делали вид, что мы пара – бог знает почему, ведь никто не следит за нами, – даже если из-за этого я много кричу и рассказываю, как сильно он меня раздражает, а он постоянно спрашивает, когда я в последний раз принимала тиоридазин.
Он думает, что я буду паинькой, нужно лишь постоянно принимать тиоридазин. Он не понимает, что из-за таблеток я все время чувствую усталость, и у меня нет сил на все эти туристические штучки, которыми он хочет заниматься, постоянно сверяясь со своим четырехзвездочным путеводителем, с названием из серии «Лондон за две тысячи долларов в день» и пытаясь определить, где самые умные и стильные обитательницы со Слоун-сквер – tout le monde[328], как сказал бы в своей континентальной манере Ноа, – сегодня танцуют и ужинают. Ему так легко дается роль отвратительного американца, что это пугает. Он звонит в билетные кассы и тратит сотни фунтов, чтобы заполучить места в партере на последние театральные постановки, несмотря на мои уверения, что я засну прямо посредине спектакля, пусть даже главную роль в «Летиции и дурмане»[329] играет Мэгги Смит. Мы знакомимся с незнакомцами в ресторанах, и он представляется: «Ноа Биддл, Гарвардский колледж, Порселлианский клуб», – хотя я твержу ему, что никто в Англии не знает и не интересуется этим. Быть рядом с Ноа стыдно почти так же сильно, как сидеть в ресторане Lutece со своим неловким, извергающим отрыжку дядей Алом, тихо страдая, пока он просит у официанта «кетцупа».
– Ноа, знаешь, что в тебе забавно? – начинаю я одним вечером, пытаясь не заснуть над дуврской камбалой во время ужина. Он пожимает плечами, вероятно, надеясь, что на этот раз вместо обычных колкостей я скажу что-нибудь умное и проницательное.
– Смешно, что ты ведешь себя как совершенный нувориш и из кожи лезешь вон, чтобы произвести впечатление на всех этих людей, но ты ведь родом из одной из замшелых, старых американских семей, ты должен быть выше всего этого. А ты изо всех сил карабкаешься по лестнице, хотя, по идее, ты уже наверху. – Он улыбается, как будто это комплимент. Кажется, он полностью смирился с тем, что он тут со мной, что я несчастна и что собираюсь и его сделать несчастным. Понятия не имею, как пережить полное отсутствие у него – или у меня – иронии в следующие две недели.
За день до того как забрать машину из проката – Jaguar’а нет, так что приходится взять BMW, – мы с Ноа отправляемся в книжный за путеводителем по Озерному краю. Я без понятия, зачем мы туда едем, потому что Ноа там не понравится, и, скорее всего, там такая глушь, что ему негде будет носить костюмы Armani или тратить деньги, снятые с кредитки Merrill Lynch, которой он, наверное, может пользоваться еще лет сто и все равно не добраться до своего основного капитала.
Пока мы листаем книги в секции путешествий, Ноа достает свою карту Лондона и пытается набросать маршрут приятной прогулки обратно в отель – пожалуй, через Биг-Бен, и Гайд-парк, и Бонд-стрит, предлагает он. Но на улице, как обычно, холодно и идет дождь, так что это не лучшее время для какого бы то ни было транспорта за исключением такси. Я ужасно устала, потому что я принимаю все больше и больше тиоридазина, потому что изображать легкость с каждым днем все тяжелее и тяжелее, и вдруг я оказываюсь на полу книжного магазина и кричу: «Я на грани нервного срыва, а ты хочешь прогуляться мимо Биг-Бена!»
Я ору, бью руками по полу – у меня нет сил встать, а Ноа посреди всей этой истерики просто-напросто сваливает, притворяясь, будто не знает меня. Чтобы отыграться, я начинаю тыкать в него пальцем, прямо сидя на полу, бурно жестикулируя, и говорю: «Этот тип со мной, не дайте ему притвориться, что это не так! Этот мужчина – мой муж! Не дайте ему уйти без меня!»
Поэтому Ноа объясняет продавцу, что у меня случился очередной приступ, и выводит меня из магазина, выглядя до смерти перепуганным.
В тот вечер мы должны идти в театр, и Ноа говорит: «Это было бы слишком – попросить тебя надеть что-нибудь симпатичное и привести себя в порядок перед выходом?» Как будто мы идем на бал. Я не знаю, как сказать ему, что мы никого не знаем и что всем плевать в любом случае. И все же, чувствуя вину за ту сцену, я надеваю черную шелковую юбку и белый шелковый топ с жемчужным ожерельем, и Ноа так радуется, что я с трудом сдерживаю желание переодеться, так сильно мне хочется натянуть потрепанные джинсы и черную водолазку. Я стала ненавидеть Ноа за то, что он удерживает меня здесь, в Лондоне, за то, что из нас двоих он с деньгами, а я без, за то, что мне хочется любым способом вывести его из себя. Но единственное, что я сделать не в силах, – сесть на гребаный самолет и убраться домой. И я продолжаю вести себя так, словно я у него в плену, вместо того чтобы признать, что сама держу себя в плену.
Когда мы добираемся до Стоунхенджа на следующий день, солнце уже клонится к закату, и Ноа считает, что было бы здорово пыхнуть прямо там,
