повелению вы арестуетесь, — медленно произнес Чудинов, стараясь в тоне голоса показать, что, мол, это сообщение не доставляет ему какого-либо удовольствия, а, напротив того, скорбь и досаду.
Тут Федору Михайловичу раскрылись намерения пришедших.
Он почувствовал, как кровь бросилась к голове, так что на минуту он даже остановился, сидя на кровати, как бы в онемении. Но тотчас же пришел в себя и решил, что надо первым долгом одеться.
— Позвольте же мне… — застенчиво и недоумевая произнес он.
— Ничего, ничего. Одевайтесь. Мы подождем-с, — перебивая, ответил жандармский офицер и приступил со своими помощниками прямо к делу.
Вместе с приставом он стал рыться в бумагах и книгах, лежавших на столе и в ящиках, перебрал и переглядел отдельные записочки, черновое письмецо Федора Михайловича к Краевскому, какие-то исписанные вдоль и поперек клочки бумаги и журналы. Все это он поскладывал в столбики и отложил на стулья.
— Не найдется ли у вас веревочки? — с чрезвычайной мягкостью в сиплом голосе спросил он у Федора Михайловича, окинув маленькими глазками стол и кровать.
Федор Михайлович кинулся было к ящикам, но веревочки там не оказалось. Меж тем стоявший у двери солдат, жандармский унтер-офицер, извлек из сапога пропотелый клубочек веревки и старательно подал начальству. Пристав связал отложенные письма и книги и отошел к печке для продолжения осмотра. Он долго шарил в старой золе, причем без всякого спроса разгребал ее чубуком Федора Михайловича, на что последний не догадался даже ничего возразить — так был озадачен и даже ошеломлен невозмутимостью и глумительностью действий вошедших. В золе, однако, ничего преступного не было обнаружено. Закрыв заслонку, пристав велел унтер-офицеру стать на стул и осмотреть печь сверху. Жандарм, брякая саблей и стуча каблуками, поднялся на стул и полез на печь, но, к общей неожиданности, сорвался с карниза и полетел сперва на стул, а потом вместе со стулом на пол. Пристав еле успел отскочить от места столь несвоевременного падения, нарушившего всю торжественность, приличествующую событию, а жандармский офицер издал звуки, выражавшие явное нетерпение и неудовольствие. Федор Михайлович стоял молча и как-то лениво смотрел на хозяйничавших господ. Он слушал, как за дверью ходил проснувшийся Иван и хозяйка беспокойно о чем-то расспрашивала своего слугу. Стуки в комнате растревожили ее безмятежный сон.
Пристав тем временем заметил лежавший на столе пятиалтынный, чрезвычайно ветхий и согнутый, и это повергло его в печальные размышления насчет того, не ведет ли сей предмет к настоящим следам преступлений.
— Уж не фальшивый ли? — съязвил Федор Михайлович.
— Гм… — мычал пристав, пошатывая головой и тяжело дыша, после того как избегнул всех последствий своего опыта с печкой.
— Гм… — подтвердил сомнения и жандармский офицер.
— Это однако же надо исследовать, — решил пристав и присоединил пятиалтынный к делу.
После этого пристав и унтер-офицер взяли под мышки узлы с бумагами и книгами и, грузно ступая, направились в коридор, к выходу. За ними медленно зашагал майор Чудинов, стараясь пропустить вперед себя Федора Михайловича, натягивавшего на ходу шинель. Испуганная хозяйка и недоумевающий Иван молча его провожали.
На улице стояла, дожидаясь, казенная черная карета.
В нее влезли пристав и солдат с узлами, за ними Федор Михайлович и, наконец, майор Чудинов.
Лошади, застоявшиеся в холодном предутреннем мраке, бойко тронулись, и карета звонко застучала по булыжнику.
День в III отделении
Уже совсем было светло, когда карета подъехала к большому зданию дымчатого цвета на Фонтанке, у Цепного моста. Шторы в карете были приспущены, так что Федор Михайлович не мог даже различить, куда именно его везли блюстители тишины, и лишь выйдя из кареты, он увидел верхушки деревьев Летнего сада и тогда уж догадался, что он в III отделении. Было по-утреннему свежо, и он слегка вздрагивал. Жандармский унтер извлек пачки бумаг и книг из кареты и лихо втащил их по ступеням на первый этаж, в узенькую дверь налево. Федора Михайловича майор Чудинов пригласил на верхний этаж. По лестнице, устланной малиновой ковровой дорожкой, сбегали вниз и подымались наверх чины тайной полиции в мундирах с красными воротниками. Видно было, что в середине стояла необычайная суета. Федора Михайловича проводили в большую залу с белыми обоями и там и оставили.
В зале он заметил нескольких людей, стоявших и сидевших поодиночке у простенков меж окнами, и среди них жандармов в голубых мундирах.
Слышен был тихий говор. Сперва он даже и не разобрал, кто такие стояли и сидели по соседству с ним, — свет из окон мешал различить их лица. Но через минуту-две он стал узнавать их: бросилась в глаза тучная фигура Баласогло, в самом уголке прижался к трюмо Львов, с ним рядышком Пальм и Момбелли, а в другом конце залы он ясно различил Сергея Федоровича с несколько поникшей головой и встревоженными глазами (тот поводил ими кругом, видимо тоже разглядывая всех) и, кроме того, Головинского, Филиппова, Ахшарумова и кругленького Толля, который через каждые две минуты раскрывал свой рот, растягивая его до возможных пределов, и со звучными вздохами позевывал. Через открытую дверь в следующую комнату он распознал плавно ходившего но свежевычищенному паркету Николая Александровича, как всегда с рассеянным видом и в изящно лежавшем на нем костюме. Николай Александрович медленно осматривал казенные стены, видимо с брезгливостью отворачиваясь от жандармских взглядов, шнырявших по углам.
Лишь только успел Федор Михайлович оглядеться и догадаться, в какую компанию он попал и по какому общему делу, как к нему подбежал Ястржембский и с веселостью заметил:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — и при этом стукнул пальцем по лбу, так что Федор Михайлович сразу вспомнил: ведь действительно был Юрьев день — 23 апреля.
В белой зале тем временем появился лакей с подносом и стал разносить желающим — кому чай, кому кофей. А так как говор не только не стихал, но заметно усиливался, то жандармский подполковник, проходивший мимо, решительным тоном запретил разговаривать друг с другом. Федор Михайлович сел близко от Ханыкова и тоже принялся за чай.
Так в полном бездействии, в осторожных перешептываниях друг с другом прошел час-другой.
Совершенно неожиданно для Федора Михайловича вдруг из соседней комнаты вышел младший брат его Андрюша. Федор Михайлович даже вздрогнул от полной непредвиденности. Брат Андрей ни разу ни в каких кружках не бывал, ни с кем из его приятелей не водил знакомства и, следовательно, уж никак не мог быть заподозрен в противоправительственных замыслах. Скорее всего Федор Михайлович мог тут встретить старшего брата, Михаила. Меж тем последнего не было среди привезенных за эту ночь в
