III отделение.
Он вскочил с кресла, чуть не пролив стакан с чаем, и подбежал к Андрюше.
— Брат, ты зачем здесь? — с волнением проговорил он, схватив его за рукав, но жандармы в это время с чрезвычайной поспешностью повернули Андрюшу назад и увлекли обратно в соседнюю комнату. Так тот с разинутым от изумления ртом и скрылся от взоров Федора Михайловича, недоумевающе смотревшего на закрывшуюся дверь. Он был как бы в магнетическом сне. Столь необычное пробуждение, обыск и езда в карете в раннюю пору и в довершение всего впечатления утра в залах III отделения растревожили его не на шутку и повергли даже в некоторое уныние. И хоть в разговоре он вполне владел собой, тем не менее волнение явно мешало ему сосредоточиться. Он подозрительно разглядывал всех присутствующих и особенно внимательно осмотрел пришедшего чиновника, видимо в большом чине, усевшегося за столик, покрытый тяжелой, с бахромой, ярко-красной скатертью, в самом углу белой залы. Чиновник развернул бумаги и стал поочередно всех переписывать и проверять чины и звания каждого.
В это время засуетились в зале голубые господа. С лестницы донесся какой-то разговор, и послышались приближавшиеся шаги. В залу вошел сам граф Орлов и с ним вместе человек десять жандармских полковников и майоров, звеневших шпорами и сверкавших эполетами с золотым и серебряным шитьем. Орлов остановился. Остановились и жандармы. Арестованные стояли кучками вдоль стен комнаты и ждали, что будет дальше. Чиновник со списками в руках подошел к Орлову, заискивающе поглядел ему в глаза и в расползшиеся по щекам седеющие усы и что-то показал, прошептав при этом на ухо.
— Сколько всего арестовано? — спросил Орлов господина в важном чине, так, что все слыхали вдруг отрезанный и оборвавшийся, как при толчке экипажа, вопрос.
— Тридцать четыре, ваше сиятельство, — был расслышан также мгновенный ответ важного чиновника, поймавшего на лету слова начальства.
Орлов еще раз повертел в руках списки и ступил два шага вперед. За ним ступили два шага вперед и жандармы, снова зазвенев и засверкав побрякушками.
— Изволили, господа, незаконными делами заниматься? — строго и наставительно обратился Орлов ко всем арестованным. — Не оправдали доверия и увлеклись дрянными бунтовщическими теориями западных писак?!
Орлов остановился и пристально поглядел на стоявших. В это время раскрылась дверь в вестибюль и в сопровождении жандармов вошел в белую залу в широчайшем плаще и в широкополой шляпе, с взлохмаченной бородой Михаил Васильевич. Жандармы, завидев Орлова, как вкопанные остановились у дверей, а Михаил Васильевич, медленными движениями и с любопытством озираясь вокруг себя, небрежно прошел мимо Орлова к окнам, у коих и расположился, расстегнув свой плащ и принявшись налево и направо раскланиваться кивками головы. Глаза у него возбужденно блестели, а щеки были горячие и красные, будто у младенца из колыбели. Вслед за ним на пороге показался и Дубельт, рысьим взглядом озиравший все происходящее.
Орлов сперва даже не мог понять, кого это привели и относится ли приведенное лицо к делу, и лишь когда Михаил Васильевич стал у окна, догадался, что это, наверно, и есть тот самый дворянин Петрашевский, о котором он уже давно слыхал. По зале пробежал торопливый шепот и некоторое движение, так что строгие слова Орлова, которые должны были прошибить неопровержимой мыслью всех арестованных, были совершенно заглушены и как бы осмеяны появлением Михаила Васильевича.
Орлов гмыхнул и обернулся на жандармов и Дубельта.
— Над вами будет произведено строжайшее расследование всех поступков и намерений, — вдруг продолжал он, обратив голову снова к арестованным. — Суд разберет дело и повергнет свое решение на рассмотрение государя.
При этих словах Михаил Васильевич повертел нетерпеливо своей шляпой и совершенно недвусмысленно улыбнулся, впрочем со свойственной ему всегдашней любезностью и даже доброжелательством.
Излив свои грозные чувства перед столь избранным обществом, Орлов с поспешностью спустился вниз, сопровождаемый адъютантами. Исчез куда-то и Дубельт.
В зале остались только важный чиновник и несколько жандармов. Однако их присутствие не помешало возбужденному обмену мнений по поводу только что произнесенной, весьма суровой речи. Ястржембский залпом выпил чашку кофея, очевидно боясь расхохотаться, причем все-таки хихикнул странными звуками прямо в чашку и поспешил вытереть усы носовым платком.
Михаил Васильевич стоял с задумчивым видом — так, как будто бы рассматривал в палисаднике свеженькие цветочки, улыбаясь и размышляя про себя насчет Орлова: и произошло же на свет божий этакое преудивительное явление природы!
— Подлец! Не правда ли, подлец? — подскочил к нему Баласогло, прошептав на ухо.
Федор Михайлович никак не мог устоять на одном месте и расхаживал из угла в угол. В глазах у него было написано презрение к судьбе.
До самого позднего вечера никто не знал, к каким решениям прибегнут высшие власти в отношении арестованных — отведут ли всех на одиннадцатую версту или уж прямо в Сибирь. Лишь часов в девять прибежал низенький жандармский подполковник и объявил важному чиновнику о том, что скоро мосты наведут и поэтому пусть тот не беспокоится насчет перевозки арестованных в Петропавловскую крепость. Действительно часов в одиннадцать явился в свой приемный кабинет сам Дубельт и приказал поодиночке вызывать к себе арестованных.
Первым был вызван Николай Александрович. Он пошел мерной поступью, не торопясь и с молчаливой улыбкой оглядывая присутствующих.
Было довольно мрачно, так как в зале и в следующей большой комнате горело лишь несколько свечей. Но Федор Михайлович запомнил удалявшуюся в кабинет Дубельта фигуру Николая Александровича: высокая, изящно-уверенная, она плавно, как бы на воздушном шаре, отчалила в серовато-желтое пространство и скрылась в широких дверях, охраняемых дежурным жандармским унтер-офицером.
Более она уже не показывалась. Как ни ждал Федор Михайлович, когда же появится Николай Александрович вновь, уже после допроса, так и не дождался: Николай Александрович уже более не появился. Его увели из кабинета другим ходом и отправили, видимо, прямо в Петропавловскую крепость. Точно так же поступлено было и с прочими: всякий отправлявшийся на кратковременный допрос к Дубельту более в приемные залы не возвращался.
Ожидавшие допроса томились в углах. То заговаривали друг с другом, пока какой-либо чиновник не прерывал незаконной беседы, то лениво сидели у столов и позевывали. Михаил Васильевич для эстетического препровождения времени пересказал любопытнейшие истории из жизни великого философа Аристотеля, которого, оказывается, все кругом обманывали (в том числе и он сам себя) и каждый ничтожнейший эллин старался хоть чем-нибудь досадить ему.
В конце концов всем чрезвычайно захотелось спать, особенно после проведенной бессонной ночи. Михаил Васильевич умолк, и не прошло и получаса, как и он сам беспощадно захрапел, сидя в кресле у трюмо, так что когда дошло дело до
