Первое, что Глеб увидел сквозь черноту забытья, — какое-то кружение и верчение белых пятен перед своими глазами; и снова глаза застлала темнота. Когда же раненый немного оклемался, его посетили сразу трое знакомых — Курсаков, Новиков и Горюнов. Первое, о чем их спросил Глеб, это о крутившихся перед его глазами белых пятнах.
— Понимаем, понимаем, о чем ты беспокоишься, — усмехнулся Курсаков. — Конечно же, Юлия о тебе не забыла. Ходила вокруг твоей постели и разводила руками у тебя над головой до тех пор, пока врачи не сказали, что опасность миновала и ты идешь на поправку. А сейчас она в Швейцарии — Никандрову-то там сделали сложнейшую операцию, буквально вытащили с того света! Теперь она разводит руками над отцовской головой. А Марша сейчас в Южной Америке, долечивается у хилеров, ну и вудистских колдунов-лекарей не забывает.
Потом Курсаков стал рассказывать, как разворачивались события после того, как раненый Глеб потерял сознание, и что произошло за время его постепенного выздоровления, но его перебил Горюнов и сообщил о главном:
— А гонорар-то нам Никандров все-таки выплатил, как обещал, хотя из-за того, что не усмотрели за Изяславом, хотел срезать на три четверти. Вернее, обделить нас собиралась его супруга. Самому-то олигарху было тогда не до финансовых подсчетов. О вечном приходилось думать…
— По моим сведениям, это Юлия в Швейцарии надавила на мачеху и заставила ее раскошелиться в полном объеме, — дополнил информацию Горюнова Курсаков.
— Визжала в Цюрихе так, что в Москве было слышно, — подтвердил Новиков.
— И на твой счет в банке перевели кругленькую сумму, — обрадовал раненого Курсаков.
— На комнату в коммуналке точно хватит, — еще подсластил радостное известие Горюнов.
— Вот купишь себе комнату и будешь, как всякий аристократ, иметь собственные апартаменты. А то что это такое: виконт и даже светлейший князь, а ютится в общаге! Тогда-то сможешь к себе любую аристократку в гости пригласить — хоть графиню, хоть баронессу. Эти-то женщины воспитанные, скандалы закатывать не станут! Не то что некоторые… — Новиков был в своем репертуаре.
— Рано шутки-то шутить, — осадил Курсаков расходившегося начальника охраны. — Ты лучше скажи, — обратился он к Глебу, — почему ты Корявого первым выстрелом срезал, а прежде чем подстрелить второго киллера — психбольного на амбулаторном лечении, вроде как замешкался, не сразу стал стрелять. Вот он тебя самого и подстрелил. Еще бы на полсантиметрика левее пуля прошла, и лежал бы ты сейчас под мемориалом, вроде Клеопатры.
Глеб рассказал, как фон Малахо́вка примчался на облаке и настоятельно призывал его к толерантности.
— Толерантность — это неплохо, — задумчиво промолвил Новиков.
— Толерантность — это даже очень хорошо, — уверенно поддержал Горюнов.
— Неплохо в разумных пределах и очень хорошо, когда невредно, — уточнил Курсаков. — Я тут, кстати, договорился с известным врачом, профессором, который лечит такие состояния с помощью гипноза. Тебе стоит у него проконсультироваться, а то в следующий раз тебя подстрелят, как куропатку.
— Как глухаря, — поправил следователя Новиков. — И на мемориальном памятнике, поскромнее, конечно, чем у Клеопатры, будет начертано: «Капитан УГРО виконт д’Ал де Ла Панини, светлейший князь Империи Российской Панов-Крутогорский-Великоозерский пал жертвой собственной толерантности».
Солидное профессорское звание гипнотизера вначале вызвало у Глеба неприятные ассоциации, но Курсаков ему пояснил, что с фон Малахо́вкой у доктора только формальное сходство… Фон Малахо́вка — профессор болтологии, а гипнотизер — профессор медицины, а это даже не две, а все четыре большие разницы. Первая: болтологи забалтывают, а медики лечат. Вторая: в институт болтологии можно поступить, подделав ЕГЭ, и успешно его закончить. А в медицинский, конечно, тоже можно поступить, подделав ЕГЭ, но доучившись до анатомички, липовые отличники обычно линяют из медицины в болтологию. Третья: болтологи постоянно светятся на телеэкране и учат всех жить, а медики излечивают наивных телезрителей, последовавших болтологическим рекомендациям. И четвертая: болтологи — это те же регулировщики движения, только они регулируют не потоки машин на улицах, а денежные потоки. А как быть у воды и не напиться?! Если, конечно, не удалось направить весь поток в собственный карман… Врачи же от потоков живительной денежной массы отстранены, и каждый добывает толику ее в меру своих сил и способностей из карманов страждущих лечения пациентов… Но это не намек! На твои деньги, предназначенные для покупки апартаментов в коммуналке, никто не покушается! Никандров, точнее, Нелли Григорьевна под напором Юлии уже все лечение оплатила авансом.
Профессор-гипнотизер оказался солидным мужчиной с седой академической бородкой, в золоченых очках и с тактичным подходом к пациентам, отработанным долгими годами общения с неоднозначным контингентом. Вначале он поинтересовался, долго ли Глеб работал без отпуска и нормированный ли вообще у него рабочий день? Или он следовал призыву знаменитого борца за права трудящихся из Куршавеля и стремился, невзирая на хроническую усталость и недосыпание, заработать все деньги, что, как известно, в принципе невозможно? Глеб объяснил, что все, за исключением денег, так и было. Профессор понимающе кивнул и спросил насчет наркотиков и известного «веселия Руси». Глеб категорически отрицал пристрастие как к одному, так и к другому, но со своей стороны задал профессору непростой вопрос: а не слышал ли профессор о детях-индиго, уже подросших, и не известно ли науке что-либо об экстрасенсорных возможностях этих недорослей, в старорусском значении этого слова, позволяющих им связываться с информационным полем Земли, хранящим, как известно, память обо всех многовековых исторических событиях, в том числе мифологических, и транслировать затем все эти события и образы в головы других людей?
Профессор пояснил, что наука только-только приступила к изучению упомянутою феномена, поэтому определенного ответа на этот вопрос у него нет, но раз такой вопрос задан, не означает ли это, что пациенту доводилось встречаться с подобными уникальными личностями?
Глеб ответил, что он может твердо назвать сразу двух девушек-индиго: Юлия и Марша Никандровы, а о третьей, Дуне Артюнянц, он этого с уверенностью сказать не может, но подозрения на ее счет имеет.
— А чье же экстрасенсорное воздействие, как вы считаете, произвело самый сильный эффект?
— Конечно же, самые сильные экстрасенсорные способности у Юлии Никандровой! Именно после того, как я ее увидел, в мое подсознание вторглись мифические персонажи с вершины Олимпа и стали склонять меня к установлению с Юлией более… гм… дружеских отношений вплоть до вступления в законный брак. А после знакомства с Маршей, а потом и с Дуней к олимпийцам присоединились еще и древнеисторические государственные деятели.
— Так-так-так, а я слышал, что Юлия Никандрова не только девушка-индиго, но еще и писаная красавица…
— Изумительная красавица! Но красота в ней не главное! Она чудесная, добрая, чуткая, нежная, самоотверженная девушка! Всю себя она посвятила гуманитарной помощи бедствующим братьям и сестрам нашим меньшим. А в последнее время под благотворным влиянием отца Федора распространила свою благотворительную помощь и на страждущих хомо сапиенсов.
— Так-так-так, значит, Юлия, на ваш взгляд, идеальная девушка?
— Не только на мой! Она идеальна со всех сторон, с какой ни взгляни!
— Понятно! Сейчас я введу вас в гипнотический сон, а когда разбужу — и диагноз можно ставить! — и профессор начал проделывать гипнотические манипуляции…
Когда Глеб проснулся, профессор выглядел несколько удивленным.
— Скажите, как вы относитесь к поэзии? — задал он неожиданный вопрос.
— К поэзии? — удивился Глеб. — Хорошо отношусь, люблю читать поэтов золотого и серебряного века. Современных поэтов, равных им по таланту, или нет, или их не печатают. А стихотворение, которое я прочитал однажды в газете, показалось мне сущим бредем!
— Но это же не значит, что автора неудачного стихотворения следует удушить! В конце концов, написать плохое стихотворение и даже тиснуть его в газете по знакомству с главным редактором — не такое уж страшное преступление! — укоризненно покачал головой доктор.
— Разумеется, не следует, — согласился Глеб. — Я вообще за то, чтобы расцветали сто цветов, и не только цветов — любых полезных и даже бесполезных растений! Пусть даже свободно цветут и вредные! Потому что неизвестно еще, что хуже: наблюдать цветение сорняков или дать возможность непонятным дядям и тетям определять, какое, образно говоря, поэтическое и прозаическое растение вредное, а какое — полезное. Ясно же, что вредоносность или полезность будут определять за взятку, по знакомству или по дури определяющих. Причем последний метод определения влечет за собой гораздо большие разрушительные последствия, чем два первых. Проще говоря, я за свободу творчества.
