приказывает всему войску? Младший брат одного богатого скорняка грека[486] и остальные бояре должны склонять перед ним колени и голову. Но какое мне дело до всего этого, когда должен я в большой тоске есть свой хлеб и пить котнарское вино?
Здесь, что ни день, много дурных вестей, москаль приближается к Хотину[487], все дрожат от страха и готовятся. Господь да позаботится обо мне, Он знает, зачем меня сюда привел. Намедни проезжал здесь москальский посол, который едет в лагерь великого визиря. Я тоже был у господаря, попрощался с ним, потому как вчера он с большой помпой выступил отсюда со всем своим войском. Но что это за войско! Его и войском-то не назовешь: скорее сборище пастухов и виноградарей. С ними — паша, у которого сорок или пятьдесят солдат людьми, а все это войско насчитывает, ежели считать щедро, тысячи полторы человек. В последний раз везли стенобитные пушки, которые, если придется, можно заряжать и орехами. Словом, все они отсюда убрались, а я остался и могу делать, что хочу. Знаю я, господарь оставил насчет меня хорошие распоряжения и доверил меня каймакамам, а их здесь трое, все трое — здешние бояре. Один из них — начальник канцелярии. Нас они не защитят, так что, возможно, из Оросчика на нас нападут и однажды ночью застанут меня в постели. Не нужны мне такие одевалыцики. Остаюсь, милая кузина, твой слуга.
151
Яссы, 23 augusti 1739.
Дела здесь, милая кузина, хуже некуда. С тех пор, как господарь уехал отсюда, в городе царит неразбериха, все суетятся, складывают пожитки, все готовы бежать куда глаза глядят. Бояре уже давно послали своих жен в леса, особенно с тех пор, как лагерь москалей перешел Днестр; здесь всеми владеет ужас. Двое сыновей господаря тоже упорхнули отсюда. В этой суматохе я тоже не знаю, что делать: услышу малейший шум — и думаю, что казаки уже во дворе. Каймакамы часто приходят ко мне, подбадривают, я же их прошу, чтобы они отсюда меня отослали, потому как они-то, если что, вскочат на коня, когда хотят, а у меня трое или четверо слуг, лошадь же одна. Посуди сама, кузина, в каком я состоянии; только за то время, пока я пишу это письмо, хозяйка моя трижды меня прерывала, говоря, что казаки уже в городе; я ее успокаиваю, но и сам хотел бы уже быть подальше отсюда. С утра до вечера здесь только о казаках и говорят, нет другой молитвы, кроме как: избавь нас, Господь, от казаков[488]. Я все время посылаю к каймакамам, чтобы они меня увезли отсюда, они же все время успокаивают, что позаботятся обо мне. Но я постоянно в тревоге, в какой никогда прежде не был. Самое тяжелое, что нет никого, с кем перекинуться словом. Хотя бы можно было писать или читать, но и это невозможно, перед воротами все время шум и гам. Сам я не могу уехать, да это и невозможно, пока господарь не скажет. Находиться же здесь, среди перепуганного народа, чистое несчастье. Нет другого выхода, кроме как положиться на волю Божию. В начале этого месяца проехала тут почта визиря в сторону Хотина, везли весть, что визирь побил немцев. Если это правда, то можно сказать, что это — перст Божий. А вчера другая почта привезла известие: турки взяли Белград[489]. Все это — вести важные, в тех краях Господь дает туркам победы, здесь же они должны бежать от москаля. Господь, конечно, знает, как все должно быть, одних Он низвергает, других возвышает. Словом, мне бы очень хотелось улететь отсюда, но прежде чем отправляться, спешу написать тебе, хотя бы для того, чтобы ты, кузина, знала, что те дикие казаки меня не забрали.
152
Яссы, 3 septembris 1739.
Приходится опять писать только о казаках, ни о чем больше, только о казаках, потому как никогда еще большего ужаса, чем здесь, нельзя было видеть, особенно с тех пор как побили турок. Москаль уже подошел к Хотину, казаков в самом деле можно опасаться, церкви постоянно полны, но не для того, чтобы молиться: народ свое добро сносит в церковь. Господарь тоже вернулся вчера сюда, но не с такой большой помпой, как когда уезжал. Таков наш мир! Когда он приехал, я передал ему просьбу, чтобы он меня отослал отсюда, а сегодня сам был у него. Мы говорили с ним о нынешних делах, но я больше всего торопил его, чтобы мы отправились куда-нибудь, потому как знаю, что его сиятельство тоже не будет ждать прихода этих разбойников. Есть уже распоряжение, я уже и приготовился, и милостью Божией могу сказать, что завтра покину их, как святой Павел влахов. Никогда с большей охотой я не отправлялся в дорогу, как сейчас, и, если удастся, отправлюсь на час раньше, чем следует. Остаюсь, милая кузина...
153
Бухарест, 18 septembris 1739.
Каким-то чудом все-таки упорхнул я от этих диких казаков. Здесь уже, пожалуй, не нужно их бояться, но ежели в дороге мне и не нужно было бояться казаков, то разбойников — очень даже. Словом, из Ясс я выехал четвертого, господарь дал мне и лошадей, и повозку, и еще двоих сопровождающих верхом, но от них никакой пользы мне не было, мы втроем, с двумя слугами, отправились в это опасное путешествие, а насчет остальных я не думал. Когда я покинул город, словно камень свалился с плеч, и разум мой начал успокаиваться. Господаря и город я оставил в суматохе, но тут они сами разберутся. Правда, ежели я от одной опасности освободился, то передо мной была другая. Всего за несколько дней до моего отправления был разгромлен турецкий лагерь, я не мог не думать, что, рассеявшись по Молдове и Валахии, множество бродячих солдат будут думать лишь о том, что ежели их побили, то хоть что-нибудь надо унести домой, хоть что-нибудь заполучить с помощью разбоя. Потому как в таком состоянии турецкое войско очень дичает, азиатские нищие турки, которые с радостью берут что ни попадя и везут домой.
Имея все это в виду, очень опасался я плохой компании, а кроме того, думал о том, как много лесов мне нужно пройти до Фокшан. Но Господь распорядился так, что до Фокшан я не встретил ни одного турка, дальше встретил, но это были местные турки, их бояться
