не смог оставаться, а просил постелить ему возле наших шатров; до вечера он лежал там, вечером хотел вернуться в свой шатер, но сам пойти не смог, его понесли туда четверо. Пока несли, он потерял сознание, я уж думал, он умер, но когда я его позвал, он очнулся. С тех пор жар и озноб у него все усиливаются, плоть как бы сходит с него, но гнев его не оставляет, что следует отнести как к его натуре, так и к тому, что ему трудно сознавать себя в таком состоянии. Нам снова нужно собираться в дорогу, визирь прислал сюда одного агу, чтобы найти для нас лодки, на которых мы спустимся по Дунаю до Оросчика[461], оттуда — зимовать в Чернаводу. Отправимся мы через два дня, так что письма, кузина, отправляй туда, а также береги свое здоровье.
142
Оросчик, 14 oktobris 1748.
Вот мы и здесь, и я теперь пишу тебе отсюда, и что мне все беды и напасти. Благородная кровь или проигрывает, или выигрывает, но не может не дерзать... При всем том прибыли мы сюда благополучно, то по пятам неприятеля, то протискиваясь среди многих тысяч, но все же без цирюльника обошлись. Все-таки надо сказать, в чем эта великая напасть: разве не великая напасть, когда приходилось нам пробираться среди многих тысяч белуг. А ежели бы они перевернули наше судно? Словом, этого месяца шестого дня все мы, господа изгнанники, сели на судно: господин Чаки, барич Заи, Илошваи, Папаи, Дасти, который итальянец, господин Пазмань со своими и я. Князя поместили на судно в очень жалком состоянии, он не захотел, чтобы хоть один из нас был на судне с ним, о чем мы не очень и сожалели, потому как и нам так было веселее. Честное слово, нет прекраснее занятия, чем в хорошей компании, какая была у нас, плыть вниз по Дунаю, потому как через каждые два часа мы проплывали возле красивых островов, а иной раз мимо городов. Города же эти относятся к Турции. Среди всех городов самым красивым был знаменитый Никополь[462], но стоит он на очень неприятном месте; напротив города впадает в Дунай вода родного Олта[463]. Я не мог смотреть на него без вздоха, потому как течет он из родных мест, от которых я оторван уже тридцать один год. Так как ночью плыть было опасно, каждый вечер мы приставали к какому-нибудь острову. Часто мы привязывали судно просто к кустам хрена, растущего на берегу, потому как корни у хрена толстые, как оглобли. Ежели его натереть, он желтый и вкусный, но теряет вкус, ежели хотя бы немного постоит натертый. Случалось и кровопролитие: на островах, особенно в Валахии, почти везде можно встретить свиней, диких ли, домашних ли, не знаю, потому как они живут на островах сами по себе, — может, у них и хозяин есть. Словом, когда на острове удавалось забить двух свиней, мы наедались досыта, еще и с собой брали. Но под какие проклятия мы их ели! Потому как главный наш корабельщик был турок, он все время кричал, что мы испоганили его судно; мы только смеялись, а ему приходилось глотать жирный дым. Но поскольку он был добрый мусульманин, то, наверно, продал после этого свое судно, потому как оно стало нечистым от свиного мяса. Вчера, то есть 13-го, благополучно прибыли мы сюда. Слава Господу, князь уже был здесь, хотя и в очень плохом состоянии. Отсюда скоро двинемся в Чернаводу. С тем остаюсь твой.
143
Чернавода, 7 novembris 1738.
Хоть писем твоих, милая кузина, я не получаю, все равно напишу. По крайней мере твоя милость убедится, что я все еще жив. Но как я могу получать твои письма, ежели мы никогда подолгу на одном месте не остаемся, мы то на воде, то на земле, то в аэре. Да и ежели бы еще писать о чем-нибудь хорошем, а не только о несчастьях. Прошлого месяца 19-го дня отправились мы из Оросчика, спустя три или четыре часа прибыли сюда, в очень плохом состоянии, но князь хочет до конца выдержать характер. Через три или четыре дня, после того как мы сюда прибыли, он всех отослал от себя, даже цирюльника. Дело в том, что здесь чума, но потому-то и надо бы держать возле себя врачей. Со своей квартиры он даже челядь отослал, держит при себе только одного бродячего доктора, да повара, беглого мушкетера-итальянца и двух женщин, вот и весь его двор. Все это — люди, которых он несколько дней назад совсем не знал. Можно ли доверять им свою жизнь? Прошлой ночью творилось с ним такое, что те, кто с ним рядом, подумали, будто он умер. И сразу же побежали ко мне сказать, что князь при смерти. Но чтобы его не рассердить, я к нему не пошел, только ответил, как Эсфирь: если царь не зовет, я не смею к нему идти[464]. Турецкие офицеры, считая, что мы поступаем неправильно, передали князю, чтобы он взял кого-нибудь к себе: ежели он помрет, пусть кто-нибудь будет рядом. После этого он передал мне, чтобы я был рядом с ним, поэтому я уже несколько дней постоянно живу при нем. Цирюльников он тоже вынужден был позвать к себе и, вопреки их советам и желанию, как бы из мести, заставил пустить себе кровь. Словом, не думаю, что он, находясь в таком состоянии, когда-нибудь отсюда выйдет. С тем остаюсь.
144
Чернавода, 10 novembris 1738.
Милая кузина, вот и наступил конец Йожефу Ракоци. Давно уже видели мы, что угасает он, как свеча. Вчера, чувствуя большую слабость, исповедался он, поговорил с нами, сделал завещание. Сегодня на рассвете жар и озноб совсем одолели его, утром он настолько отяжелел, что свеча уже готова была угаснуть. При всем том он разговаривал с нами до одиннадцати часов, хотя уже и глаза у него помутнели, настолько, что он лишь по голосам узнавал людей. В 12 часов, в полдень, он замолчал и был в очень сильном жару, только стонал, из чего мы могли понять, как он страдает. В два часа дня священник хотел дать ему последнее причастие, но едва он начал молитву, князь отдал Богу душу. Было ему тридцать восемь лет. Да будет на нем милость Господня! Тело его вскрыли, печень оказалась
