В комнату неслышно вошла Сабина и, присев рядом, спросила:
— Ты хоть помнишь, какое завтра число?
— Конечно, — быстро сориентировался я, вытащил из пачки, лежащей на столе, сигарету, для того, чтобы увидеть на циферблате часов, какое число сегодня, и небрежно добавил: — Я приготовил тебе подарок.
— Может быть сходим в ресторан, мы так редко бываем вместе.
— Да, дорогая, только…
— Ну сколько можно работать, тебе хотя немного нужно отдохнуть, — проявляет заботу любящая супруга.
— В принципе я свободен, — пытаюсь отделаться от Сабины мирным путем, — только нужно выяснить у Сережи, что завтра.
— Можно подумать, он тебе заменяет семью, — повышает тон Сабина.
Не отвечая на справедливое замечание, я быстро нажимаю на кнопки телефонной трубки и спрашиваю у Сережи:
— Рябов, забыл спросить, завтра я свободен?
— Конечно, — радостно отвечает Рябов с мерзкими интонациями в голосе, — завтра годовщина твоей свадьбы. С утра заедем к Студенту, свяжемся с Котей. Потом встреча с Дюком. Познакомишься с человеком на место Фотографа. И все.
— Вот видишь, дорогая, полный порядок, — ласково говорю подруге жизни, проклиная заботливого Рябова и его блокнот, где записаны даты, во время которых я обязан проявлять внимание к семье.
— А какой подарок ты мне приготовил? — любопытствует супруга, окончательно успокоившись.
Сейчас узнаешь, обрадуешься, а папочка твой драгоценный и вовсе счастлив будет.
— Он не совсем обычный. Эта картина Айвазовского. Давай повесим ее в гостиной.
1988–1990 гг.
Лицензия на убийства
1
Он возник передо мной, словно дьявол из старинной сказки. Я смотрел на собственное изображение в дверном зеркале и вдруг переродился. Холеное румяное лицо, очки в настоящей роговой оправе не скрывали васильковых, чуть выцветших от времени глаз. И даже модный костюм никак не напоминал мою замызганную куртку защитного цвета.
Дверь бесшумно скользнула на свое место и через его плечо я снова увидел в появившемся зеркале свое изображение.
— Добрый вечер, — заявил незнакомец голосом телевизионного диктора.
Я радушно улыбнулся, словно в мое купе вошел шатавшийся много лет по Штатам родной папа с миллионом за пазухой и радостно попытался поменяться с ним местами:
— Здравствуйте, проходите, пожалуйста, к окну, тут вам будет удобнее.
— Прошу вас, не беспокойтесь, — продолжал накатывать вал любезности обладатель прекрасного костюма и представился:
— Меня зовут Петр Петрович.
— Очень приятно, — стараюсь растянуть улыбку еще шире, — даже вдвойне приятно. Потому что меня зовут Иван Иванович.
Петр Петрович по-хозяйски расселся на полке у окна, поправил своими артистическими пальцами очки и глубокомысленно заметил:
— Я знаю, как вас зовут… Иван Иванович. Кстати, вы не допускаете мысли, что я, как и вы, левша? Попытка проверить, есть ли у меня оружие, была довольно неуклюжей. Лично мне оно не требуется.
Я бросил сигарету в уголок рта и медленно достал из кармана небольшой пистолет.
— Вы бы могли не курить, — бросил он в форме приказа, резко меняя свой издевательско-вежливый тон.
Петр Петрович привык командовать. И пусть себе руководит, это у него хорошо получается. Только вот исполнять его приказы — такую роскошь я не могу себе позволить.
— Видите ли, — сказал я, прикуривая от пистолета-зажигалки, — вы не переносите табачного дыма, а дверь находится рядом. Если бы я пришел к вам, вы бы могли попросить меня о таком одолжении. Но это купе — мое полностью. Оплачены все четыре места. Вы меня понимаете… Петр Петрович?
По-видимому встречу со мной Петр Петрович считал очень важной, потому что за дверь не выскочил. Он молча смотрел на меня, пыхтящего быстро тлеющим «Пэлл-Мэллом», и наносил своему драгоценному здоровью неповторимый урон.
Я рухнул на соседнюю полку и сделал вид, будто Петр Петрович уже находится за дверью.
«У него остается всего восемь минут, — подумал я. — Ровно до следующей остановки. Вполне хватает и для решающей паузы, и для попытки отправить собеседника в мир иной. Без суточных и командировочных. Чего же он хочет?»
Так называемый Петр Петрович в свое время наверняка слушал лекции прекрасных психологов. Он сменил недовольную по поводу курения в общественном месте гримасу на почти дружелюбную улыбку и заметил:
— Иван Иванович, вам нужно беречь свое здоровье…
— Кстати, о здоровье, — небрежно прервал я ход мысли собеседника. — Я где-то читал, что некурящий подвергается большей опасности, если находится рядом с тем, кто шмалит. Так что будем считать — обмен любезностями состоялся. Можете продолжать.
Петру Петровичу явно не понравилось, что теперь я говорю с ним в форме приказа. Однако до ближайшей остановки оставались минуты, а у меня было еще почти четыре часа пути. Я даже не допускал мысли, что мой милый попутчик выйдет из этого поезда на перрон Южноморска.
— Хорошо… Иван Иванович, — словно подтверждая мое предположение, он демонстративно посмотрел на циферблат «Омеги», — мне хотелось бы посоветовать: оставьте в покое Велигурова.
— Должен вас огорчить… Петр Петрович, — демонстративно долго тушу окурок в хрустальной пепельнице, невесть откуда выцарапанной заботливой проводницей. — Не знаю, о ком вы говорите. Я понимаю, живем в Стране Советов, но не до такой же степени…
— Кстати, Страны Советов уже не существует, — заметил педантичный попутчик.
— Страны не существует. Советы остались, — я попытался поиграть словами на прощание, потому что этот самый Петр Петрович, видимо, досыта наглотался табачного дыма и общения со мной. Он несколько неуклюже высвободил свою чуть обрюзгшую фигуру из-за столика, шагнул к двери, раскрыл ее, потом повернулся и с ласковой улыбкой попрощался:
— До свидания, Иван Иванович…
Меня, как и многих детей, мама воспитывала ремешком. За что угодно, в том числе и за несдержанность. Тем не менее, я резко бросил в ответ:
— А вы уверены, что мы еще увидимся, майор?
Петр Петрович ничего не ответил, но даже при тусклом освещении было видно, как сузились его глаза. Еще бы, назвать его майором. Если этот деятель проявляет заботу о судьбе Велигурова, он полковник, не меньше. Защитник интересов народа, в том числе и моих. Потому что заботится не только о здоровье общества, но и отдельного его гражданина.
Петр Петрович давным-давно выплыл на перрон, а я курил одну сигарету за другой и почему-то вспоминал лица и руки людей, совершенно незнакомых, случайно встречавшихся на улицах. И колхозников из небольшой деревушки, откуда я возвращался после пятидневного отдыха — первого длительного отдыха после трех лет напряженной работы. У них были тяжелые заскорузлые руки с въевшимся в поры кожи на веки вечные налетом земли. Нелепые, никогда не бывшие модными кургузые пиджачки, захватанные кепки на головах и изъеденные глубокими морщинами лица. Женщины, чьи руки отличались от мужских только размерами, не знавшие, что такое косметика, в каких-то ужасных плюшевых пиджаках и модельной обуви под названием «говноступы». Это был народ, от имени которого меня предупредил защитник его интересов Петр Петрович. Почему у всех защитников народа такие холеные морды и не знающие труда руки, от недоедания, что ли?
Все-таки в интересное время мы живем. Заходит человек, в принципе занятой, весь в делах по охране государства и предупреждает. А ведь раньше все было бы проще: влез бы в купе какой-то жлоб с деревянной мордой и за пять минут устроил бы мне инфаркт или еще какой-нибудь интересный сюрприз. Вот что значит демократия, так и хочется крикнуть старорежимное «Да здравствует!»
Только кричать я не буду, даже про себя. Потому что Петр Петрович вроде бы все рассчитал правильно. Кроме одного.
Он мог бы испугать другого, например, моего сына. Я не люблю своего сына, но тем не менее императорский трон достанется ему по праву наследства. Но я родился рабом. Одним из миллионов рабов этой страны, где до сих пор трудится-потеет надсмотрщиком милый Петр Петрович. Может ли испытать чувство страха раб, создавший свою империю, а, Петр Петрович, дорогой ты мой госбезопасник?
Не замочили вы меня может и потому, что слишком много людей связывают свое благополучие с моей незаметной, но очень даже полезной деятельностью. Вот бы смеху было, когда все, кто имеют от меня хороший доппаек к скромным зарплатам, в связи с этим самым инфарктом источника подлинных доходов приперлись бы под стены твоей конторы получать с нее. Народу было бы еще больше, чем когда стукачи осадили здание КГБ, стремясь ворваться в него вместе с новой жизнью и демократией, а заодно уничтожить все доказательства своей лояльности и патриотизма.
