— Как я могу? — Селия даже отшатнулась. — Любой доктор сразу же поинтересуется первым ребенком, а что я могу сказать, когда Джулия в детской и Гарри уверен, что это его дитя?
— О Селия! — воскликнула я горестно. — Это как раз то, чего я боялась. Что ты будешь теперь делать?
— Не знаю, — прошептала она и достала из кармана розового передника крохотный кружевной платочек.
Она вытерла свои влажные щеки и попыталась улыбнуться мне, но ее нижняя губа дрожала, как у ребенка.
— Я молюсь и молюсь, — тихо сказала она. — Но Господь не услышал пока мои молитвы. Ужасно, что из-за меня Вайдекр перейдет к вашим кузенам. Если бы я знала, что буду такой плохой женой для Гарри, я бы ни за что не вышла за него. — Она закончила свои слова коротким рыданием и прижала платок ко рту. — Но я так мало знаю об этом, Беатрис. А спросить у мамы я не могу. Год — это еще не очень долго, правда? — с надеждой спросила она. — Может быть, еще все будет хорошо?
— Нет, — сказала я, с удовольствием разбивая ее надежды. — Я слышала, что большинство женщин именно в первый год брака наиболее плодовиты. Похоже, что тебе вообще не удастся зачать ребенка.
Я подождала, пока утихнет новый порыв ее скорби, и подала луч надежды.
— Может быть, мне надо опять забеременеть? Мы могли бы уехать, и ты привезла бы этого ребенка как своего.
— Нет, — сказала она твердо. — Нет, это невозможно. Это очень трудно устроить.
— Это уже детали. — Я говорила, еле сдерживая нетерпение. — Я сама этим займусь. Разве не будет для тебя облегчением привезти ребенка в Вайдекр? А если это будет мальчик, то ты принесешь в дом наследника для Гарри.
Она с сомнением взглянула на меня, и я почувствовала проблеск надежды.
— Ты говоришь серьезно, Беатрис? — спросила она.
— Я едва ли расположена шутить, когда твоя жизнь и твой брак в такой опасности. — Я говорила, нагнетая своими словами отчаяние. — Я вижу, как ты несчастна, я вижу, как Гарри встревожен. Я вижу, что Вайдекр может ускользнуть из нашей семьи и перейти к дальним родственникам. Конечно, я серьезна.
Селия поднялась со стула и подошла ко мне сзади, легко положила мне на плечо руку и прижалась ко мне влажной щекой.
— Как ты добра, — сказала она с благодарностью. — Как это великодушно с твоей стороны и как это похоже на тебя!
— Да, я очень добра, — ответила я. — Мы так и сделаем?
— Нет, — ответила она грустно и мягко. — Мы не должны так поступать.
Я обернулась и взглянула на нее. Ее лицо было грустным, но спокойным.
— Я не смогу этого, Беатрис, — просто сказала она. — Ты забыла, что в таком случае мне придется лгать Гарри. Я должна буду ввести в его дом дитя другого человека, это ужасный обман, это все равно что неверность. Я не смогу так сделать, Беатрис.
— Но ты же сделала это раньше, — жестко сказала я.
Селия вздрогнула, как будто я ударила ее.
— Я помню об этом, — просто сказала она. — В моем страхе и в сочувствии тебе я совершила страшный грех против моего мужа, которого я сейчас люблю больше всех людей на земле. Я не должна была так поступать, и иногда я думаю, что мое наказание — не только жить в сознании этого греха, но и жить в бесплодии. Я стараюсь искупить его не только любовью к Джулии, как к своему собственному драгоценному ребенку, но и преданностью Гарри. И я больше никогда не совершу ничего такого, не смотря ни на какие соблазны.
Она глубоко вздохнула и вытерла щеки своим крохотным комочком кружев.
— Ты так великодушна, так добра, предлагая это, Беатрис, — сказала она с благодарностью. — Это так похоже на тебя — совсем не думать о себе. Но твое великодушие сейчас неуместно. Это только ввело бы меня в новый грех.
Я попыталась кивнуть и улыбнуться, но мое лицо застыло. Меня охватил приступ паники и страха. Вдруг меня заставят признаться во всем? Что со мной сделают? Вышлют ли меня в позоре из моего дома? Сошлют ли в какой-нибудь дождливый торговый городишко с фальшивым обручальным кольцом на пальце? Придется ли мне просыпаться по утрам не от пения птиц, а от скрипа телег? Солнце, которое светит на наши поля, никогда больше не согреет меня. Я никогда больше не напьюсь сладкой воды нашей Фенни. Это будет конец для меня.
Я посмотрела на Селию, на ее тонкую фигурку в лиловом шелке. Как сейчас я ненавидела ее. Ей ничто не угрожает, она может спокойно жить и умереть в Вайдекре. А я, так любящая свою землю, так нуждающаяся в ней и так стремящаяся к ней всю мою жизнь, могу умереть от ностальгии в постылой мне кровати, и меня похоронят в чужой, незнакомой земле.
Мне надо удалить Селию, иначе я разрыдаюсь при ней.
— О боже! — легко воскликнула я. — Посмотри, который час! Джулия, наверное, уже плачет!
Это был самый надежный трюк. Селия вскочила на ноги и бросилась к двери. Она выбежала легкими изящными шагами, хорошенькая маленькая моралистка. Ее чистая совесть лишила меня единственной надежды на спасение, она погубила мои планы. Она погубила и меня. Я бросилась на колени, упала головой на стул, который всегда принадлежал хозяину и никогда не будет принадлежать мне, спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Я совершенно одна. Мне неоткуда ждать помощи.
Вдалеке я услышала стук копыт по гравию и подняла голову, прислушиваясь. К моему ужасу, внезапно прекрасный серебряный араб Джона Мак-Эндрю оказался у моего окна, и Джон увидел меня, стоящую на коленях, заплаканную, в измятом платье. Его счастливая улыбка мгновенно угасла, он резко осадил жеребца, крикнул грума, и тут же я увидела, как распахнулась дверь — и он оказался в комнате, а я оказалась в его руках.
Разумеется, мне не следовало разрешать ему входить, либо надо было самой скрыться в спальне. Мне следовало отвернуться и, глядя в окно, объявить, что у меня головная боль, или сплин, или что угодно еще. Вместо этого я отчаянно уцепилась за лацканы его сюртука и положила голову на его широкое, такое удобное плечо.
— О Джон, — жалобно сказала я. — Я так рада, что вы здесь.
И он, добрый, умный, ничего не стал говорить, ни одного слова, кроме успокаивающего, ничего не значащего:
— Тише, тише, малышка. — Потом: — Будет, ну будет же.
Никто не гладил мою вздрагивающую от рыданий спину с тех пор, как мне исполнилось шесть или семь лет, и его нежность вызвала новый всплеск рыданий от жалости к себе. Наконец мои слезы стали иссякать, и Джон, устроившись в моем кресле без всяких там «позвольте, я присяду», усадил меня, не сопротивляющуюся, на одно колено. Своей сильной рукой он обнял меня за талию, а другой приподнял мой подбородок, изучающе глядя мне в лицо.
— Вы поссорились с Гарри? С вашей мамой? — спросил он.
