Он был умнее всех, — господи, как она гордилась его умом, особенно с тех пор, как все вокруг признали его превосходство; она старалась смотреть на вещи, как он, и предугадывать его суждения (только религиозность ее оставалась непоколебимой); но политика ей претила, в политике она понимала одно: весь мир, за исключением нескольких человек, — против Мити, и все устроено так, чтобы загнать его в ловушку и захлопнуть за ним железную дверь.
И потому Варвара Дмитриевна не любила разговоров о политике.
— Mais passon toute cela[12], — вздыхала она, покончив с очередной порцией газетных известий и редакционных сплетен. — А какое я сегодня совершила путешествие!
И с горящими глазами, поминутно перебивая, выспрашивая частности, сын слушал повествование о том, как она решилась войти в вагон конно-железной дороги и всего за пять копеек серебром менее чем в полчаса очень удобно доехала от Николаевского вокзала до Биржи, и как некоторые барыни ворчали, что приходится ехать бог знает в каком обществе, потому что в вагоны пускают всех, даже солдат, — а она радовалась: для многих эта дорога — большое облегчение.
Она рассказывала, что молодые люди на Невском щеголяют в цветных брюках, что в моде, судя по всему, соломенные шляпы и зеленые перчатки.
— И все фланируют с тросточками, но это само собой разумеется. Я подумала: как выпустят, первым делом надо будет тебе прифрантиться.
И эту тему он поддерживал охотно, даже горячо, поскольку излюбленным занятием обоих — матери и сына — было обсуждение подробностей той новой, уютной и разумной жизни, которая начнется, когда его вышлют из Петербурга и Варвара Дмитриевна поедет за ним. В провинции с теми деньгами, что он будет получать из «Русского слова», можно устроиться недурно; они наймут чистенький домик, приобретут обстановку; и в той комнате, где он будет работать, поместится напротив письменного стола (огромного, со множеством ящичков и отделений) просторное, покойное кресло (а возле — скамеечка для ног и корзинка с вязаньем) — для нее, для мамаши. Славно заживут они втроем… Или вчетвером, если Верочка захочет приехать.
Он собирался жениться. Вступить в брак. Тотчас и непременно, едва доберется до места, которое назначат в приговоре. Он говорил об этом много и настойчиво (чересчур много и чересчур настойчиво), внушая матери, что это с его стороны шаг обдуманный и в высшей степени благоразумный, что эпоха безрассудных решений ушла в прошлое безвозвратно: чего-чего, а уж времени на размышления ему отпустили с избытком, и теперь она видит перед собою взрослого, трезвого человека, знающего цену так называемым страстям. Варвара Дмитриевна мучительно вслушивалась в эти бесконечные, торжественные, правильные периоды и никак не могла разобрать, потешается он над нею ou si c’est tout de bon?[13] Слова звучали убедительно и разумно, излишнюю горячность объяснить было легко, но странным казалось, что он толкует об этой предполагаемой в будущем, гадательной женитьбе как о деле вполне решенном, именно как о сделанном шаге, — словно бы принимал за действительность некий сон, увиденный там, в темной, гадкой комнате, где его держат. (Варвара Дмитриевна не хотела помнить, как называется эта комната, не хотела думать о ней. «Княжна Тараканова», картина, выставленная в Академии, терзала ее днем и ночью: заплесневелые стены, кованая решетка на окне, крысы…)
Она от чистого сердца соглашалась, что брак — верное средство совершенно остепениться, что он привяжет к дому и отучит от карт (хоть и не верилось, что Митя такой заядлый игрок, каким представляется), что семьянину легче удержаться от опасных предприятий… Все было совершенно правильно. И даже то, что в этих матримониальных прожектах часто (слишком все-таки часто) мелькало имя Раисы, — следовало счесть скорее добрым знаком: сын без конца твердил, что женится по расчету, как раз потому и для того женится, чтобы ничего подобного той истории с ним больше не случилось.
Но когда он принимался рассчитывать семейный бюджет и чуть ли не по часам расписывать распорядок дня своей супруги, когда обдумывал вслух ее наряды, ее обязанности и развлечения и восторгался ее достоинствами и своим счастьем, — Варвару Дмитриевну охватывало тревожное недоумение, она силилась и не могла понять: то ли он действительно воображает себя жителем романа «Что делать?», то ли все это говорится просто pour rire[14].
Иногда бывало, что он шутил не смешно (только не в статьях!). Вот, например, весною, заметив из Верочкиного письма, что она подружилась с Лидой Целебеевой (соседская барыщня, ровесница Вере и дальняя-предальняя, через Жуковых, родственница) и они вместе читают его статьи, он в ответном письме потребовал сообщить, как Лиду звать по отчеству и какова она собой. Его любопытство поспешили удовлетворить, восславив, как подобает, светлые Лидочкины кудряшки, задумчивые глаза и покладистый характер. Много веселились в Грунце по этому случаю, веселились и тогда, когда получили и прочитали новое письмо, в котором Митя самым серьезным образом и в церемонных выражениях просил передать милостивой государыне Лидии Осиповне, что он был бы счастлив назвать ее своей женой и намерен сделать формальное предложение, как только обстоятельства его переменятся к лучшему. Лиде, разумеется, девочки сказали только, что Митя заочно в нее влюбился (она, бедняжка, польщена была безмерно), а ему написали, что милостивая государыня Лидия Осиповна будет очень рада познакомиться с человеком, способным на такие отважные поступки. Тем дело и кончилось — тогда, весною, но теперь, прислушиваясь к чуть ли не научным, чуть ли не математическим выкладкам, которыми сын обосновывал свое неминуемое счастье, Варвара Дмитриевна со страхом думала о том, как трудны будут первые месяцы после его освобождения: он доверчивый и влюбчивый, он упрямый, и он так устал, — ведь лучшие годы проходят в клетке, под надзором грубых и злых мужчин, военных; она вспоминала рассказ про кого-то из осужденных по делу 14 декабря: провел в крепости много лет, а когда наконец вышел, то прямо на улице бросился обнимать и целовать первую встречную женщину — простую бабу и притом старуху. «Господи! — повторяла про себя Варвара Дмитриевна. — Господи, хоть бы поскорее объявили этот проклятый приговор! Только бы поскорее!»
— Бывает ведь, что брак и по расчету, а все равно несчастливый, — вслух замечала она. — Вот как у Маши: вышла она за Марковича без любви, только чтобы избавиться от тетушкиной опеки; ну, и убеждения Афанасия Васильевича, за которые он пострадал, ее восхищали. И что же? Надолго ли этого хватило? Теперь он бедствует в Малороссии, она вместе с сыном скитается по Европе: куда Пассек, туда и она, как тень. Афанасий Васильевич хворает, умоляет ее возвратиться, — она ни в какую. Это называется — elle est mariée![15] Говорят, он сейчас в Петербурге, этот Пассек. Привез Валуеву какой-то проект преобразования тюрем и теперь ожидает, что ему предложат хорошее место при министерстве внутренних дел. Тогда будто бы и Маша вернется. Она в переписке с таким Слепцовым, и Слепцов говорил Благосветлову: Марко Вовчок тоже увлечена преобразованием тюремного дела, как они это именуют, и надеется, что ей позволят устроить особую тюрьму — колонию для преступников малолетних. А Григорий Евлампиевич отвечает: «Мало в России тюрем, так Мария Александровна решила новые завести, для детей? Отрадно и похвально, что на чужбине она не забывает о благе отечества!». Слепцов хмурился, хмурился — он, видно, к Маше неравнодушен, — а потом не выдержал, как расхохочется! Он очень забавно рассказывает о коммуне на Знаменской улице, — она распалась, helas![16] Все перессорились, и денег не хватило, квартиру-то наняли роскошную, да прислуги человек пять. Но если не гоняться за особыми удобствами, обойтись попроще, победней, — то дело это, все уверяют, вполне сбыточное, многие студенты, молодые художники поселяются в общих квартирах и столуются в складчину, это даже выгодно. Да, послушай, что поют студенты на голос «Проведемте, друзья, эту ночь веселей!». Слепцов мне спел, а я запомнила: «За здоровье того, кто „Что делать?“ писал, за героев его, за его идеал!». Трогательно, правда?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
