– Японцы, японцы, Ваше превосходительство.
Этот капитан был один из лучших боевых офицеров Бугульминского полка, командовал 1-й ротой с самого сформирования полка. Но ханшин сгубил его. Я подошел к нему и сказал:
– Успокойтесь, никаких японцев нет, идите сейчас же в свою квартиру и никуда из нее не отлучайтесь до нового моего распоряжения.
В это время подошел командир полка, полковник Горелов, которому я рассказал, что видел, и отдал распоряжение содержать капитана под домашним арестом.
На другое утро я прошел на квартиру командира Бугульминского полка и, приказав вызвать капитана Н., в присутствии командира объявил ему:
– Во внимание к вашей доблестной службе в Бугульминском полку и ваших боевых заслуг, за которые я вас еще раз от души благодарю, вчерашняя ваша выходка не будет иметь для вас никаких дурных последствий, но в полку вам оставаться нельзя. Вы сегодня же будете откомандированы в 54-ю резервную бригаду и должны немедленно туда выехать. Прощайте.
Капитан не проронил ни слова, поклонился и вышел, но через несколько мгновений вновь вошел в комнату и со словами:
– Позвольте проститься со знаменем, – подошел к знамени, перекрестился, поклонился до земли, поцеловал знамя и молча вышел из комнаты.
На почве ханшина (местного производства водка) произошел и другой прискорбный случай. На проходившего по главной улиц Укашу священника Бугульминского полка набросился унтер-офицер и бляхою своего пояса нанес батюшке три удара. Увидавшие это солдаты схватили унтер-офицера и отвели его в роту. Батюшка же был так потрясен, что слег в постель.
По докладе мне об этом происшествии я приказал предать унтер-офицера полевому суду. Этот священник был иеромонах и назначен в полк при мобилизации, провел с полком всю войну. Участвовал с полком во всех боях. Говорю участвовал во всех боях, потому что он всегда присутствовал на поле сражения, обходил и утешал раненых, исповедовал и причащал желавших. Сам в миру из фельдфебелей, он прекрасно понимал душу солдата, любил их и пользовался их любовью и особым уважением, был им совсем своим.
Узнав о предании унтер-офицера полевому суду и не будучи в состоянии встать с постели, прислал просить меня навестить его. Когда я вошел, батюшка сейчас же стал упрашивать, чтобы я простил унтер-офицера. Напрасно я ему доказывал, что не могу, не имею права простить, батюшка продолжал упрашивать:
– Ради меня простите, как я его простил. Как я, служитель Богу, предстану перед Ним, Всевышним, если из-за меня погибнет по суду человек. Простите хоть ради меня, верните мне душевный покой, а его грех я замолю.
Так как я все же не считал возможным простить унтер-офицера, то батюшка вдруг, спустившись из-под одеяла, стал на колени у моих ног и вновь выговорил:
– Всю вину, весь грех его беру на себя и молю вас во имя Бога, простите его, верните мне душевный покой, дайте мне возможность предстать перед Богом с чистой совестью и с чистой молитвой.
Он был так прост и так велик в это время, что я только мог сказать:
– Все будет по-вашему, прощаю его и только прошу вас успокоиться и беречь себя, – я помог ему лечь в постель.
Расформировав дивизию, я со штабом 8-го Сибирского корпуса перешел в Таладжоу, где и оставался до конца апреля, когда, за отправкой всех частей в Россию, в апреле месяце корпус и его штаб были расформированы, и я был вызван генералом Гродековым в Харбин.
В бытность в Таладжоу, примерно в половине апреля, я получил телеграмму от дежурного генерала Главного штаба, содержание которой меня в первую минуту озадачило: «Командующий войсками Варшавского военного округа непременно желает, чтобы вы приняли одну из дивизий округа. Согласны ли вы принять 8-ю дивизию»?
Озадачила, потому что я еще в декабре 1905 года был допущен главнокомандующим к командованию 8-м Сибирским корпусом, что было равносильно назначению командиром корпуса. В первую минуту хотел протестовать, но потом отставил, сел и написал: «Благодарю генерал-адъютанта Скалона за внимание, согласен».
Вскоре после заключения мира последовало распоряжение о представлении к наградам войсковых частей, отдельных рот, батарей и прочее. Когда поступили в штаб дивизии представления от командиров полков, артиллерийской бригады и горных батарей, все представления были проверены по соответствующим статьям Положения о награждении частей за боевые отличия и представлены в штаб армии.
За Мукденские бои с 31 января 1904 года по 22 февраля 1905 года все четыре полка были мною представлены к награждению Георгиевскими знаменами, а командиры полков к награждению мундиром полка, на что они имели право как сформировавшие эти полки, так и за получение полком боевых отличий за время их командования.
Все представления были поддержаны и командующим армией, и главнокомандующим и направлены в Главный штаб.
В Главном штабе этим не удовольствовались и, не знаю в силу какого закона, мое представление о награждении полков Георгиевскими знаменами было передано на проверку в Военно-историческую комиссию, составлявшую описание войны с Японией. Комиссия единогласно высказалась за награждение, и тем не менее ни один полк ни одной награды не получил. Ссылались на то, что полки перестали существовать, но и это не основание. Полки были расформированы до новой общей мобилизации, а знамена их остались и хранились в Петербургском арсенале.
Много хлопот доставлял мне и сданный дивизией в депозит Главного штаба миллион рублей, но об этом ниже.
Обмен военнопленными произошел довольно быстро, и пленные стали возвращаться к своим частям еще до отправки их в Россию. От дивизии в плену находились только один раненый поручик и сорок семь солдат, захваченных в одном из окопов на Бересневских сопках 11 февраля 1905 года.
Ввиду очень разнообразных толков об обращении японцев с нашими пленными привожу выдержку из письма Черноярского полка поручика М. и устный рассказ сорока семи бугульминцев, взятых на Бересневских сопках. Поручик М. без вести пропал в бою 18 февраля 1905 года и мы считали его погибшим. Но на Святой неделе от него пришло письмо из г. Мацуямы, в котором он писал, что под вечер 18 февраля он был тяжко ранен в грудь и ногу, упал с сопки к стороне японцев, был ими подобран, и так как он очень страдал, то его отправили на носилках до г. Фынхуанчена (200 верст от места боя), где в госпитале ему сделали полную перевязку и затем отвезли в Мацуяму. Отношение к нему было хорошее, достойное.
Бугульминцы показали:
«Когда наши отходили с сопок, мы выйти из окопа не смогли, так как большинство из нас были ранены.
От японцев, окруживших нас, выделился один, подошел близко и стал ломанным русским языком говорить, что их генерал ввиду нашей упорной защиты и отхода наших войск с сопок приказал прекратить по нам огонь и просит нас сдаться. Мы плохо поняли, да и не поверили. Тогда через некоторое время подошел их офицер, который по-русски совсем ясно сказал, что генерал благодарит нас за нашу храбрость, не хочет больше нас убивать и просит сдаться, что с нами будут обращаться как мы того заслуживаем. Ну мы сдались. Жили в Мацуяме в казармах. Японцы очень строго требовали исполнения всех правил службы, но и сами несли службу еще строже, чем с нас требовали. Кормили плохо, по маленькому хлебцу в день, да либо рису, либо сушеной рыбы. Да и что требовать в стране, где рабочий день стоит восемь копеек на наши деньги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
