Поначалу раз было вышла беда. Нас стали строить к перекличке. Один из нас, не имевший совсем сапог, не пошел в строй и остался сидеть на нарах. Японский унтер-офицер вскочил на нары и давай его бить по затылку. Мы не стерпели, как смеет нашего бить, бросились на нары и крепко побили унтер-офицера.
Казарму оцепили, сейчас же вызвали пулеметы и, быть беде, расстреляли бы нас. Но в это время в казарму вошел православный дьякон-японец и стал нас усовещевать, заставил нас повиниться и дать слово, что мы никогда больше не будем ослушаться. Мы все обещали, просили только, чтобы и наших не били. Дьякон просил за нас и нас простили.
Когда был заключен мир, приехал генерал, всех их бранил, и с того дня стали выдавать по большому хлебу».
Вообще, я не могу привести ни одного случая предательского поведения японцев в отношении нас. Ни разу, занимая деревни, мы не нашли ни минированных канов, печей, ни отравленных колодцев. Напротив, были случаи, что в канун наших самых больших праздников они подбрасывали нам бумажки, на которых было написано по-русски: «Мы знаем какой у вас завтра большой праздник и стрелять не будем, можете быть уверены», и передовые части удостоверяли, что японцы действительно не стреляли. А раз был такой случай. К передовой линии подъехал конный солдат с белым флажком и передал письмо. В письме японский генерал просил разрешения взять тело убитого офицера, которое, они знают, лежит там-то у деревни. Пошлют столько людей, сколько мы укажем. Я дал разрешение, тело было взято и затем прислано второе письмо, в котором меня благодарили и было сказано: «За то, что вы разрешили взять это тело, что бы вы не попросили, все нами будет исполнено».
В Харбине генерал Гродеков спросил меня, желаю ли я остаться в его распоряжении или ехать в Главный штаб. Я доложил, что уже принял предложенное мне назначение и, простившись с ним, выехал в Россию.
Обратный путь проехал в Восточном экспрессе, с полным комфортом, и весь путь от Харбина до Одессы с остановкой на один день в Москве совершил в 15 дней.
За два года пребывания в Маньчжурии у нас в семье все было благополучно. В августе 1904 года сын был произведен в корнеты в лейб-гвардии Драгунский полк,[212] в январе 1905 года старшая дочь подарила мне первого внука. Младшая дочь незадолго до моего возвращения успешно выдержала операцию и я застал ее на ногах. Им всем пришлось пережить одесские беспорядки 1905 года, и внук родился под звуки выстрелов с «Потемкина», громившего Одессу.[213] Младшая дочь, которой минуло девять лет, с увлечением рассказывала мне про последние события, про внука и про необходимость мне его посмотреть. Прожив две недели в Одессе, мы выехали в Симферополь к старшей дочери.
С ними тоже прожили только две недели и затем поехали в Петербург, явиться в распоряжение Главного штаба и повидать сына.
В Петербурге пришлось пробыть довольно долго, так как мое назначение начальником 8-й пехотной дивизии[214] состоялось лишь в конце июня.[215]
Вскоре по прибытии в Петербург я получил из Главного штаба секретный пакет с пометкой «В собственные руки». Оказалось следующее: когда возвратились в Казанский военный округ резервные бригады, из которых были сформированы четыре резервные дивизии, в том числе и 71-я, то командующий войсками генерал Бруннер, ознакомившись с результатами демобилизации дивизий, приказал выяснить причину той резкой разницы в размерах остатков, которые получились между суммой, сданной полками 71-й дивизии и полками остальных трех дивизий. В округе же все было повернуто так: откуда могли получиться такие суммы в 71-й дивизии? Указали на целый ряд будто бы незаконных с моей стороны расходов и всю эту переписку представили на усмотрение Главного штаба. Вот по этой-то переписке военный министр и просил меня дать вполне откровенное объяснение.
Хотя все документы по расходованию сумм находились в Пензе, где было управление 54-й резервной бригады, я, указав на это, тотчас же подробно объяснил по всем статьям, почему я приказывал или разрешал расходы и действительный размер каждого расхода. Объяснил, почему выдал пособия всем офицерам на заведение форменной одежды, наградные всем чинам, способствовавшим накоплению остатков, и почему размер выданных наградных и пособий был намного крупней норм мирного времени.
Военный министр и Главный штаб были поражены полной откровенностью представленной мною картины внутренней жизни дивизии и порешили запросить заключение государственного контролера. Государственный контролер тайный советник Харитонов,[216] ознакомившись с моим объяснением, вернул его военному министру с пометкой: «Слава богу, что есть начальники, которые могут так полно и откровенно показывать все свои расходы, не пытаясь подгонять их под разные статьи».[217]
Военный министр генерал-лейтенант Редигер представил все это дело на высочайшее государя императора благовоззрение. Выслушав доклад, Его Величество сказал:
– Я уже два раза благодарил генерала Экка за дивизию, поблагодарите его от меня в третий раз.
Приходилось еще уладить одно семейное дело. Сын сделал предложение, которое родителями невесты было принято. Сын настаивал, чтобы я уговорил его командира дать разрешение на брак. Напрасно я ему указывал, что просто по годам как офицер он не имеет еще права жениться, что ему всего 21 год и надо ждать еще два года до законного возраста (офицеры могли по закону вступать в брак лишь 23 лет). Он мне с большим волнением заявил – я уже пять лет жду и больше ждать не могу. Делать было нечего, поехал к его командиру и просил дать разрешение на венчание, не ожидая до 23 лет. Командир дал согласие, но с тем условием, что я сам поеду к великому князю Николаю Николаевичу и испрошу его согласие как главнокомандующего Петербургским военным округом. Согласие было получено, и мы обвенчали сына.
В конце июня месяца в Петербург прибыли все командиры полков бывшей 71-й дивизии и, представляясь мне, просили с ними отзавтракать. За этим завтраком они поднесли мне от дивизии золотую шашку с надписью «За храбрость» работы Златоустовского завода, златоустовской травленной стали, на лезвии которой с одной стороны была втравленная золотом надпись: «Генерал-лейтенанту Экку от благодарной 71-й дивизии». А на обороте девиз, также втравленный: «Строг к себе, снисходителен к другим».
В июле я выехал в Варшаву и затем в г. Прасныш Плоцкой губернии, где стояла лагерем 8-я пехотная дивизия.
Пробыв 2 года в Маньчжурии, я с любопытством ко многому присматривался, и заключения получались невеселые. Особенно поражало шатание многих старших начальников: одни как бы усомнились в своих силах, другие, правда единичные, уже готовились пойти по новому течению, если бы оно возымело успех. Довольно вспомнить три письма генерал-лейтенанта Церпицкого, помещенные в газете «Русь», при помощи которых он явно пролагал себе путь в военные министры, если бы, неровен час, новое течение одержало верх. Издатель «Руси» Суворин (сын Алексея Сергеевича) восхищался этими письмами и говорил, что каждое слово в них дышит правдою, очевидно не подозревая, что в армии много лет существовала поговорка: «Врет как Церпицкий».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
