все лозняки в окрестных прудах и балках. Загонял и командный состав. Не по нраву иным такое учение; ловил косые взгляды — не обращал внимания. Веселовский опыт свеж. Самое страшное в бою — паника. Держаться командира, беспрекословно выполнять все его приказания. Первым бросаться в атаку. Побеждает тот, кто наступает.
Сбоку дороги, на бугре, зачернели всадники. Поднес к глазам бинокль: свои. Паренек в австрийском мундире, подбитом дома уже овчиной, испуганно крикнул:
— Беляки!..
Борис, придержав лошадь, процедил сквозь зубы:
— Доложи по всей форме…
Начальник разъезда растерянно заерзал в седле, поднял руку к низенькой кубанке, насунутой на торчавшие красные уши:
— Товарищ командир, егорлыкские вошли в хутор Прощальный. Зараз вывернутся из-за околицы.
Долго щупал в бинокль околицу видневшегося в лощине хутора. С боков сбились взводные.
— Выткнулись!
Передав бинокль Маслаку, он развернул походную колонну. Гарцуя по обочине перед строем на встревоженной Панораме, хриплым прерывающимся голосом объявил:
— Братцы! На смерть идем… Но смерти не будет, ежели навалимся все. Трусов буду стрелять!
Из-за облаков вырвалось солнце. Горячий свет затопил весь выгон до хуторских садов. Ослепительно заискрился на склонах снег.
Отряды сходились на рысях. Борис щурился, шенкелями сдерживал Панораму. Правил на офицера, избочившегося в седле. Корпуса на три выступал он от тесного строя.
Издали кинулось Борису: что-то не так во вражеской стенке. Шашка в ножнах! Уже пройден тот рубеж, когда подается команда. Шевельнул отерпшей кистью — ощутил вновь разогретую колодочку эфеса. С опаской повел взглядом назад.
Непонятное поведение врага выбило его из колеи. Захотелось стащить папаху, смазать рукавом со лба еду-чий пот. Силком удержал руку, чтобы не кинуть клинок обратно в ножны.
Панорама, учуяв неладное в седоке, сбилась с ноги, пошла вывертом, боком, сердито накручивая длинным хвостом. Борис огрел ее плетью, выровнял, наливаясь крутой злостью на себя, на свою не совсем осознанную вспыльчивость.
Вдруг казаки, повторяя движение офицера, оголили шашки. Зловеще вспыхнули на солнце отточенные клинки. Борис невольно подался вперед. Со стиснутыми зубами ждал, боясь пропустить миг, когда офицер вскинет над головой палаш — знак к атаке. Секунда, другая, третья… Покосился на своих: сбиваются в кучи, ерзают в седлах, смыкают дуром повода. А знака к атаке все нет. Идут на рысях. Уже вот совсем близко, на красных пятнах лиц стали различимы бороды, усы, глаза. Заглушая все звуки, по выгону накатывался топот сотен конских копыт, шелест обледенелого снежного крошева.
Понял, на что рассчитывал офицер, затягивая команду «В атаку! Марш-марш!» Опытный волк, знает, как бить с ходу овцу и кидать ее себе на спину. Углядел, с кем дело имеет… Мужичье лыковое, детвора, а шашки держат, будто хворостины.
Обе стенки сходились на рысях. Разделял клин не тронутого копытом снега с реденькой щеткой полынка шириною в полсотню шагов. Отчетливо проступили на бритом лице офицера неморгающие глаза и закушенные губы.
Успел Борис еще открыть: враг не уверен в себе! На бога, нахрапом не вышло — мужичье не показало затылков. Вздыбил Панораму, крикнул неистовым голосом:
— Руби-и!
Выпученные желтые, как медяки, глаза офицера полоснули тоскливым укором. Голубая краснооколая фуражка с царской кокардой репнула, как арбуз, брызгая соком… Перехватил левой рукой шашку, правой достал из расстегнутой кобуры наган. Отменный прием — работать обеими руками сразу. Панорама уже нависла над опешившим краем казаков. Выстрел, хрипящий выдох «хек» на взлете клинка… Как буравом разворотило — шарахнулись, топча наседавших сзади. В прорезах заметались две лошади с пустыми седлами. На весь выгон заржала буланая молодая кобылица, схватив сопаткой запах хозяйской крови, стекавшей у нее по белой гриве на плечо.
Поддал левым сапогом. Панорама занесла зад, прижимаясь к казачьим лошадям. Секанул по подставленным пикам. Отколол от живой храпящей глыбы дюжего казачину на сухопаром мышастом кабардинце. Тот, кидаясь от него, шало врезался в подступавший блинков-ский взвод. Смешал, расстроил. Над его папахой замельтешила стальная пороша. Отбиваясь, двумя ударами он расчистил себе проход. Зазевавшийся конник из хутора Жеребкова, в ватнике, батьковой солдатской шапке, снопом свалился с седла. Кабардинец, роняя изо рта на истоптанный снег желтую пену, вырвался в прореху. Казак затравленно повел взглядом, деваться некуда, кроме как на бешеного дьявола…
Успел бы, нет развернуться Борис в седле? Занесенной над его головой шашке преградила путь Мишкина пуля. В косматую папаху ткнул дуло. Перенял однобоко опыт: обнаженный клинок больше держал под мышкой — предпочтение отдавал нагану.
Прореха заполнилась казаками — сомкнули разорванный строй. Над Мишкой завертелись клинки. Борис рванул повод. Панорама одним скачком отгородила от чужих конских запененных морд друга — Огонька. При-щулив уши, куснула за стегно злого белоноздрого жеребца.
С хрипом вырывалась у Бориса матерщина. Звон стали, предсмертные крики, кровь возбуждали его до неистовства. Но где-то вглуби — четкая мысль: «Прорвать кольцо!.. Защитить парня от шашек…» Краем глаза видел, как Мишка вынул клинок из-под мышки, отбил пику, едва не ткнувшую ему в ребра. Свешиваясь с седла, замахнулся. Курносый желтоусый казачонок дернулся, увертываясь. Сорвалась папаха; мокрые завитушки красноватых волос упали на вспаренный лоб. Белоноздрый вороной, приседая, попятился. Вот она, кудрявая голова, вздутая становая жила на изогнутой шее. Упор на стремя, взмах левой — с силой вытолкнул:
— Хек!
Так колется пенек в саду от удара колуна. Не разваливается — корневище не пускает. Не винтовка за спиной, раздвоил бы кудрявого
