Все как обычно: стоит ему вырваться за тесно означенный московский круг, стряхнуть с души светские и журнальные обязанности (одна другой стоит), позабыть о постоянной смирительной рубашке, в которой душу держишь, как поневоле тянет к перу. Во второй половине 20-х, вернувшись в большую поэзию «Нарвским водопадом» и «К мнимой щастливице», он много публиковался, вновь подтвердив свою репутацию одного из лучших поэтов страны. Но его поклонники не могли не чувствовать, что Вяземский изменился. Политическая тема в его поэзии угасла в 1820-м, своеобразно преломляясь впоследствии разве что в редких эпиграммах. Вяземский-элегик, в сущности, так и не состоялся: хотя «Уныние» единогласно было признано шедевром, все же нельзя было отделаться от мысли, что элегии Вяземского — это вариации на темы, заданные Жуковским… Мелькнула у князя и «байроническая» тема, но бурнопламенного в его характере было явно недостаточно: став виднейшим теоретиком русского романтизма, сам он внес в его развитие очень скромный вклад…
Спасителем и вдохновителем Вяземского-поэта во второй половине 20-х годов стал Пушкин. Однако долго мажорная, светлая, полная юмора и воли к жизни струна в поэзии Вяземского звучать не будет. Уже в начале 30-х вынырнут из забвения мотивы неудачи, смирения, впервые раскрытые им в элегиях «К воспоминанию» и «Уныние» — и будут со временем разрастаться, пока не станут магистральной темой поэзии Вяземского. Недаром в 1857 году он напишет второе «Уныние», а стихов-воспоминаний, обращенных в прошлое, у позднего Вяземского не перечесть…
Но пока, в 1825—1828-м, он весь во власти пушкинской музы, наслаждается «Онегиным» и пишет «дорожные» стихи в жанре рифмованной болтовни — слегка остроумные, немного грустные, полные лукавых отступлений от темы. Первым опытом в этом роде стала «Станция» 1825 года, за ней последовали «Коляска» и гораздо менее удачная, сбивающаяся на обычный мадригал «Саловка»[48] (Вяземский хотел объединить их в одно «Путешествие в стихах»). Таковы «Зимние карикатуры. Отрывок из журнала зимней поездки в степных губерниях. 1828», где понемногу достается всем приметам типичной русской зимы — романтическому месяцу, бегущему над санями, подруге путешественника кибитке, традиционной метели и даже обозам, которые «несут к столицам ненасытным» гречиху, рожь, овес и «мерзлых поросят», предмет радости отставного бригадира… Этот цикл далеко не шедевр в поэтическом отношении, с пера Вяземского то и дело срываются труднопроизносимые сочетания слов (хотя добродушный Пушкин и писал о «Зимних карикатурах»: «Стихи твои прелесть… Обозы, поросята и бригадир удивительно забавны»).
А вот князь совсем в другом настроении:
Нужно ль вам истолкованье,Что такое русский бог?Вот его вам начертанье,Сколько я заметить мог.Бог метелей, бог ухабов,Бог мучительных дорог,Станций — тараканьих штабов,Вот он, вот он, русский бог.Бог голодных, бог холодных,Нищих вдоль и поперек,Бог имений недоходных,Вот он, вот он, русский бог.Бог грудей и жоп отвислых,Бог лаптей и пухлых ног,Горьких лиц и сливок кислых,Вот он, вот он, русский бог....Бог всех с анненской на шеях,Бог дворовых без сапог,Бар в санях при двух лакеях,Вот он, вот он, русский бог.К глупым полн он благодати,К умным беспощадно строг,Бог всего, что есть некстати,Вот он, вот он, русский бог....Бог бродяжных иноземцев,К нам зашедших за порог,Бог в особенности немцев,Вот он, вот он, русский бог.
Долгие годы «Русский бог» был предметом особенной гордости советского литературоведения: как же — редкое по резкости своей осуждение николаевского режима; в 1854 году его выпустила отдельным листком герценовская Вольная русская типография, Огарев перепечатал в «Русской потаенной литературе XIX века» и — кульминация! — сам Карл Маркс, не смутясь, надо думать, финальной строфой, заказал для себя немецкий перевод «Русского 6ora»! За эти революционные факты Вяземскому (который ни сном ни духом не был в них повинен и, конечно, так никогда и не узнал, что им интересовался Маркс) многое прощалось. Между тем ожесточенный до крайности «Русский бог» был написан одним духом после какого-то неудачного вояжа по провинциальным дорогам: «Дорогою из Пензы, замученный и сердитый, написал я, или сотворил, следующую песню…» Было все вместе — и метель, и ухабы, и тараканы на станции, чье-то заложенное-перезаложенное поместье, тут же вспомнилось недоходное Остафьево, попался какой-нибудь глупый мужик с горьким лицом и опухшими ногами, какой-нибудь отставной коллежский советник в санях с двумя лакеями и Анной на шее… Не из ряда вон выходящие злодеяния — самые обычные русские вещи, свойственные не только «николаевскому режиму», а России вообще. И именно обыденность происходящего, его вечность и неизменность — убивали… Неужели всегда так будет в России — тараканы, грязь, бесконечно далекие друг от друга (в прямом и переносном смысле) люди? Может, вспомнились ему польские дороги? тихий чистенький Ревель, где уже «не совсем Россия»?.. «Конечно, Русский Бог велик и то, что делается у нас впотьмах и наобум, иным и при свете не удастся сделать, — еще в 1822 году, в Нижнем Новгороде, занес он в записную книжку. — При нашем несчастии нас балует какое-то счастие. Провидение смотрит за детьми, пьяными и за русскими». Восемь строф «Русского бога» выплеснулись на бумагу сразу, без всякой внешней отделки; финальную, про немцев, князь дописал потом. Это была, конечно, не поэзия, а зарифмованный фельетон, дневниковая запись, сделанная под горячую руку.
Русская провинция… Найдешь в ней и умника, который слывет средь соседей опасным вольнодумцем (отставной штабс-капитан Юрий Никитич Бартенев, которого Вяземский звал «мистиком, философом, классиком, романтиком и хиромантиком», «умным, образованным, великим чудаком»), и восторженную девицу, пишущую стихи (Анна Ивановна Готовцева, в которой Вяземский принял большое участие и даже посвятил ей «Стансы»)… 5 января 1828 года князь решил проехаться в Пензу; выехали в тихую теплую погоду, но буквально через полчаса грянули ужасный мороз и вьюга, форейтор отморозил себе нос и колено, ямщики отказывались везти, несмотря на обещания двойных прогонов… Просидели пятнадцать часов в дымной избе в обществе телят, куриц, родильницы с трехдневным младенцем и тараканов… После этого Пенза показалась довольно приличной и многолюдной, особенно понравились Вяземскому местные дамы. Он представился губернатору Лубяновскому, навестил мать Вигеля… Вспомнил, конечно, и об отце, когда-то пензенском наместнике, усмехнулся его мечте «в Пензе сделать Лондон»… Вот, например, местный храм муз: «Пензенский театр. Директор Гладков-Буянов, провонявший чесноком и водкой. Артисты крепостные… Театр, как тростник от ветра колыхаясь, ветхий и холодный, род землянки. В ложи сходишь по лестнице крючковатой. Освещение сальными свечами, кажется поголовное по числу зрителей: на каждого зрителя по свечке. В мое время горело — или, лучше сказать, тускнело — свеч 13. Я призвал в ложу мальчика, которого нашел при дверях, и назначил его историографом и биографом театра и артистов и содержателя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
