В самом начале 1970-х годов Ивичи снова гостили в UCLA и рассказывали, что в некоторых нови-садских кругах Владимир стал легендой – как умный, чуткий и этичный представитель власти. Ему это, конечно, было приятно, но его удивляло сербское самосознание Ивичей. Они стали делить своих коллег на сербов и хорватов, явно предпочитая первых вторым. Ведущий специалист по вопросам сербскохорватского языка, Павле Ивич в конце 1980-х и в 1990-е годы сыграл важную роль в становлении сербского национализма (в лингвистическом отношении). Распад сербскохорватского языка на сербский, хорватский и боснийский – не слишком друг от друга отличающиеся – лежал в основе националистических настроений, стремительно усиливавшихся в югославских республиках, в 1991–1992 годах ставших независимыми государствами. Ивичи сочувствовали идее Великой Сербии, распространившейся на все бывшие югославские территории, заселенные сербами. Их убеждения привели к тому, что в начале 1990-х, когда при Слободане Милошевиче президентом Союзной Республики Югославии стал известный сербский писатель Добрица Чосич, они какое-то время поддерживали обоих. Не будем, впрочем, забывать, что ответственность за этнические чистки следующего десятилетия несут не только сербы, но и хорваты, а также югославские мусульмане.
Владимир и я (1972)
В 1980-е годы, после смерти Тито, стало ясно, что националистические чувства в Югославии оставались под спудом и ждали своего часа. Получилось, что в конечном итоге победа либералов над Ранковичем высвободила подавленный – и не только сербский, но и хорватский и словенский национализм, которого, как было принято считать, при Тито не было, а также мусульманский: мусульманская национальность в коммунистической Югославии была чем-то вроде еврейской национальности в Советском Союзе и России – странным смешением религиозных, расовых и национальных принадлежностей.
Десятью с небольшим годами ранее либерализация, расширившая пространство политических свобод, в конечном итоге привела к «закручиванию гаек». Кульминацией «освободительного» процесса, как и на Западе, стали студенческие протесты 1968 года – сначала в Белграде, затем и в других городах. Мы с Владимиром внимательно следили за происходящим, и теперь мне думается, что он наверняка переживал свое в нем неучастие, хотя тогда никто не мог предугадать, что одним из его последствий будет развитие национализма.
Одним из профессоров, сочувствовавших белградским студентам, был молодой философ неомарксист Светозар Стоянович, с которым я познакомилась в Университете Южной Калифорнии в 1975 году, через год после смерти Владимира. Он был ведущим представителем группы «Праксис», образовавшейся вокруг одноименного журнала в Загребе, популярного среди левой интеллигенции, в том числе за пределами Югославии. Стояновича выгнали из Белградского университета вместе с семью другими профессорами-диссидентами (диссидентами с левых марксистских позиций), после чего он много преподавал в Америке, в том числе в Беркли. Светозар напоминал мне Владимира – как политическими, так и культурными установками. Несмотря на свои марксистские взгляды социал-демократического образца, после распада Югославии он тоже увлекся идеей Великой Сербии и даже стал главным советником президента Чосича. Как и Ивичам, ему мерещилась ущемленность сербов на территории Югославии – притом что политическая власть была именно у них!
В конце 1990-х годов, в отличие от многих моих американских и друзей и коллег, я не имела склонности во всем винить одних сербов, несмотря на то что их поведение в войнах было чудовищным. Помню одно горячее обсуждение воздушной операции НАТО в 1999 году и войны в Косово, в которой американцы играли лидирующую роль. У меня в гостях, помимо русско-американской берклийской «задруги», был Андрей Зорин, приехавший в наш университет читать лекцию. Он, Юрий Слезкин, его жена Лиза Литтл, Виктор Живов и я были против акции, считая, что вина лежит не только на сербах; Ирина Паперно, Григорий Фрейдин и его жена Виктория Боннелл были за, оправдывая бомбардировки этническими чистками и геноцидом несербского населения (правда, у Вики, как у американского либерала, были некоторые сомнения); Энн Несбет тревожил американский империализм, и поэтому она тоже была против, а Эрик Найман находил общее и с теми и с другими. Все опирались на свои собственные политические и культурные ценности: лично я сочувствовала ни в чем не повинным жителям Белграда, на которых сбрасывали бомбы, и в какой-то мере самоидентифицировалась с сербами; помню свои переживания, когда по телевидению показывали разбомбленные нови-садские мосты над Дунаем, оставившие город в изоляции; с этой новостью мне позвонил Виктор Гилинский, и я сразу же включила телевизор.
Во время войн в Боснии и Косово я часто думала о Владимире, о том, как бы он все это воспринимал. Он родился в Боснии в сербской семье – задним числом меня удивляет, как редко он упоминал тамошних мусульман, несмотря на то что во время Второй мировой войны Матичи жили в Бихаче, где уже тогда больше половины населения было мусульманским, но узнала я об этом только в 1990-е. Не знаю, чем объяснялось то, что Владимир не говорил о босняках в Бихаче: его югославским самосознанием, неосведомленностью, незаинтересованностью, подавленными предрассудками, памятью о Второй мировой? Он много рассказывал о том, как город занимали фашисты: сначала были немцы, которых все боялись. В день, когда ожидались итальянцы, все, помня немцев, заперлись в домах, но вдалеке послышалась музыка, стала громче – и народ начал открывать ставни. По главной улице въехал на велосипедах духовой оркестр. Так началась итальянская оккупация. Владимир любил вспоминать, что солдаты его научили итальянским песням, одну из которых («Mamma, son tanto felice» – «Мама, я так счастлив») он пел. Очень возможно, во время войны население города заботила не этническая и религиозная принадлежность, а фашисты, поэтому о ней мало думали.
Мне запомнился любопытный случай во время туристической поездки в Косово (1965) с группой ученых из Матицы сербской, старейшего культурно-просветительского и научного общества в Сербии. (Теперь его возглавляет друг Владимира, историк Чедомир Попов, в те годы – председатель новисадского Совета по культуре.) Целью поездки было посещение средневековых монастырей, в основном находившихся в автономной области Косово и Метохия. Сербы называют их Южной Сербией – в Средние века там находилось их государство, с которым для них связано представление о расцвете национальной культуры (именно поэтому в 1990-е годы столь болезненным был вопрос Косово; таким он и остался). Фрески в этих монастырях – например, в Сопочанах и Милешево – не уступают лучшим византийским образцам; несколько лет назад я вновь в этом убедилась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
