Мне запомнился любопытный случай во время туристической поездки в Косово (1965) с группой ученых из Матицы сербской, старейшего культурно-просветительского и научного общества в Сербии. (Теперь его возглавляет друг Владимира, историк Чедомир Попов, в те годы – председатель новисадского Совета по культуре.) Целью поездки было посещение средневековых монастырей, в основном находившихся в автономной области Косово и Метохия. Сербы называют их Южной Сербией – в Средние века там находилось их государство, с которым для них связано представление о расцвете национальной культуры (именно поэтому в 1990-е годы столь болезненным был вопрос Косово; таким он и остался). Фрески в этих монастырях – например, в Сопочанах и Милешево – не уступают лучшим византийским образцам; несколько лет назад я вновь в этом убедилась.
Мы тогда побывали на Косовском поле, где в 1389 году произошла знаменательная битва сербов с османским войском, закончившаяся победой турок. Редкий героический национальный миф основывается на поражении, но сербский именно таков. Приехав на место битвы, все поднялись на башню, в которой находилась бронзовая карта с расположением войск. Двое историков – босняк и серб, – обсуждая битву, поругались, не сойдясь в оценке вечного вопроса «кто виноват», и до конца поездки не разговаривали друг с другом.
Возможно, если бы Владимир остался в Сербии, его тоже бы захватили эти страсти. Хочется верить, что он бы поступил как знаменитый кинорежиссер Душан Макавеев, автор первого, на мой взгляд, фильма в стиле соц-арт – «В. Р.: Мистерия организма» (1971); Макавеев порвал отношения со старыми друзьями, солидаризировавшимися с Добрицей Чосич, и эмигрировал. Именно он, находясь в Берклийском университете с лекциями, рассказал мне о Стояновиче, с которым был в друзьях и которого осуждал за сотрудничество с националистами.
Так или иначе, временные заблуждения, не успевшие привести к дурным последствиям, можно простить. Поведение сербов, однако, обернулось самыми дурными последствиями, причем не только для мусульман, но и для них самих. Так, невзирая на весь национализм, монастыри, о которых я упоминала выше, современные власти привели в запустение – при коммунистах такого не было; Национальный музей в Белграде закрыт со времен бомбардировок НАТО, а экспонаты не оберегаются от порчи; пострадавшие здания в Белграде не восстанавливаются – стоят разрушенные, как говорят местные: «Чтобы помнили врага» – американцев. Все это я видела уже в XXI веке.
* * *
Елене – дочери Владимира, выросшей в Нови-Саде, – чужды националистические ценности. Правда, ее мать хорватка, но и ей они в той же мере чужды. Так что думается, что Владимира не увлек бы сербский национализм с его перешедшим из героического мифа в настоящее отвратительным самосознанием жертвы, с его безответственностью и поиском виноватых.
С Еленой, которая живет в Цюрихе – она преподает на славянской кафедре сербский, хорватский и боснийский языки, – мы изредка видимся и говорим в том числе на эти темы. Вернувшись в Нови-Сад в 2010 году, я навестила мать моей падчерицы: как в давние времена, мы провели с нею несколько интересных часов в разговорах все о том же – о националистических настроениях эпохи, о нашей к ним неприязни и, конечно, о Владимире, которого обе любили. Примечательно также то, что, как и у Шульгиных, обе жены оставались в хороших отношениях. После смерти Владимира я устроила Елене Матич американское социальное пособие как сироте человека, работавшего в США, – несмотря на то что он был под следствием иммиграционных властей почти до конца! Она его получала в течение шести лет – до восемнадцати. В переводе на югославские деньги пособие обеспечило ей и ее матери хорошую жизнь.
В моей жизни не было второго человека, которого бы я столь безоговорочно любила. В первые годы после смерти Владимир снился мне больным и умирающим, но это было давно. Теперь он предстает во сне здоровым и счастливым, вернувшимся в Нови-Сад, где мы встречаемся, или навещающим меня в Америке. Несмотря на то что мы расстались, близость между нами в пространстве сна – все та же, а о расставании мы никогда не говорим. Значение этих снов остается для меня загадкой: почему я в них не испытываю горьких чувств «брошенки»? Фрейд объяснил бы это чувством вины и подсознательной ответственностью за его смерть. После таких снов, однако, я весь день хожу счастливой. Нови-Сад в них совсем не похож на себя – похож на австро-венгерскую Любляну, где я родилась, но отчасти преображенную постмодернистской архитектурой. Иногда я брожу по этому воображаемому городу в поисках Владимира и по случайному стечению обстоятельств – по воле случая! – мы встречаемся и воссоединяемся на время сна: он забывает, что мы разошлись, а я – о его смерти.
Она оставила на мне неизгладимый след. Когда мой последний муж Чарли Бернхаймер[385] заговорил о браке, я поставила одно условие: он не смеет умереть раньше меня. Цветущий, здоровый Чарли с легкостью на мое условие согласился. Через два года, однако, он умер от рака, не сдержал обещания. Его неожиданную болезнь и скоропостижную смерть тоже можно приписать воле случая! Как бы мы ни старались предсказать будущее, оно иногда неумолимо и нашим желаниям не поддается.
Василий Аксенов, или Мои 1970-е
Василий Аксенов провел весеннюю четверть 1975 года в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, читая лекции о современной русской литературе. Его пребывание в Калифорнии послужило одним из стимулов к написанию его самого популярного романа, «Остров Крым». Оттуда – фривеи с головокружительными серпантинами вдоль моря и виллами над обрывом, частные бассейны, землетрясения, полицейские, похожие на шерифов Дикого Запада. Оттуда же, в общем, и белоэмигрантская тематика: мы с Аксеновым много об этом говорили, он прочитал воспоминания моего отца о том, как тот подростком был в Белой армии, ставшие одним из подтекстов «Острова Крым». Когда мы ехали в Монтерей по самой извилистой и живописной калифорнийской дороге вдоль Тихого океана, я пела ему песни, которым меня научил отец; услышав «Марш Дроздовцев» («Из Румынии походом / Шел Дроздовский славный полк…»), он удивился – оказалось, что советская военная песня «По долинам и по взгорьям…» пелась на тот же мотив. Я этого не знала, а Аксенов впервые услышал «белый» вариант, который попал в «Остров Крым». Моих родителей в Монтерее не оказалось, но я познакомила его с лучшим поэтом второй эмиграции, Николаем Моршеном, подарившим ему свой сборник стихов «Двоеточие»: «На память о приятном вечере в псевдосолнечной Ква-лифорнии».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
