И хотя писатель готов был принять любое новшество, более всего его привлекала музыка, затрагивающая глубины человеческой души, в этой области он не мог смириться с математической абстракцией. «Только сердцем, одним лишь сердцем слушает музыкант!» — пишет он в «Плавучем острове».
Женская красота — один из «элементов», объясняющих чувство зарождающейся симпатии и физическое влечение. Однако любовь становится могучим и, я бы даже сказал, неистовым чувством лишь в том случае, если, пройдя стадию желания, адресуется тому существу, которое скрывает эта внешняя оболочка, как бы красива она ни была.
Любовь Франца Телека, по всей вероятности, именно такого рода, ибо его опьяняет взгляд Стиллы, который, собственно, и есть зеркало души. Ее голос волнует его, и все-таки ее искусство, которым он восторгается, имеет для него второстепенное значение, так как во время последнего представления он еле владеет собой, ему не терпится вырвать из театра ту, что станет его женой, «он проклинал в душе длинные акты, аплодисменты, вызовы».
У себя в ложе барон Горц тоже весь во власти необычайного волнения, но совсем иного рода. Его «восторженное лицо мертвенно бледно», при виде этого страшного лица «непонятный ужас сковал» актрису. Человек этот появляется точно демон музыки, наподобие органиста из сказки «Господин Ре-диез и мадемуазель Ми-бемоль», причем он тоже влюблен в один из элементов, составляющих личность Стиллы, — ее музыкальный талант. Если бы граф Телек собирался только жениться на певице, барона Горца это нисколько не обеспокоило бы, соперником ему он становится потому, что тот хочет отнять ее у искусства, лишить его возможности слышать ее голос. Этот голос он заберет себе, записав его, чтобы Стилла пела только для него одного.
Это ли не апология музыки, способной полностью завладеть сердцем человека, внушив ему всепоглощающую страсть?
Страницы, которые Море посвятил в своем исследовании роману «Замок в Карпатах», произвели на меня глубокое впечатление. Он сравнивает это произведение с «Евой будущего» Вилье де Лиль-Адана и полагает, что автор «Необыкновенных путешествий» находился под влиянием автора «Жестоких рассказов». И в самом деле, «Ева будущего» появилась в 1891 году в том самом издании, которое хранится у меня, тогда как «Замок» был опубликован в 1892 году, и, следовательно, Жюль Верн, вносивший правку в корректурные листы своей книги в 1891 году, вероятнее всего, уже читал «Еву будущего». И все-таки с точностью утверждать этого нельзя, так как «Замок» был написан еще до выставки 1889 года. Но, по правде говоря, хотя сюжеты этих двух произведений ни в чем не схожи, аналогию между ними провести можно. Вилье де Лиль-Адан вообразил, будто некий Эдисон мог изобрести нечто вроде совершенного робота. Объяснения его довольно туманны, но, если писатель и запутался в таинствах электричества, похоже, что именно он предсказал транзисторы.
«Замок в Карпатах» гораздо более скромен в своих притязаниях. Там речь идет лишь о существующих уже способах записи голоса, о самых обыкновенных проекторах и экранах, хотя, надо сказать, сочетание проекции и зеркального экрана было не такой уж плохой идеей, правда, недостаточно разработанной. К тому же главная тема романа — это отнюдь не изобретения Орфаника, а чувства, обуревающие Франца и Рудольфа.
Вывод, к которому приходит Вилье, скорее общего порядка: воображаемое реальнее самой действительности.
Проблема, которую ставит «Замок в Карпатах», близка к этому, но все-таки иная: единое ли целое составляют художник и личность? Можно ли ограничить понятие любви к тому или иному существу любовью к одному из средств его самовыражения, как бы прекрасно оно ни было само по себе? Автор, по всей видимости, не осмелился высказаться по данному вопросу более определенно, ибо не показал чувств Стиллы. Мы так и не узнаем, сумел ли Франц пробудить их. С другой стороны, если она согласилась следовать за ним, то тем самым сделала выбор между любовником и просто поклонником ее искусства. А, если пойти дальше, не можем ли мы предположить — всего лишь предположить, — что эта книга выражает сожаление автора о невозможности, за редким исключением, найти в женщине, какой бы прекрасной она ни была, желаемые качества?
«Замок в Карпатах» вполне мог отразить его собственные чувства, анализ которых подтвердил всю их сложность. А не питалась ли его привязанность к даме из Аньера, двумя источниками? В таком случае и рассматривать ее следует в двух аспектах. Под покровом вымысла он распределил эти чувства между двумя разными людьми.
Страсть барона Горца, носившая чисто артистический, интеллектуальный характер, соответствует радости, которую доставляло писателю посещение той, кому он поверял свои мысли: тут любовь не к «голосу», а к уму и женской интуиции. А разве страсть графа Телека не соответствовала в той же мере чувствам эмоционального порядка, которые вели к взаимному доверию между двумя существами, понимающими друг друга? И это тоже любовь, но уже любовь к женщине, которая ни к чему не привела, точно так же, как любовь Франца Телека к Стилле.
Когда Жюль Верн сидел в одиночестве за своим рабочим столом, в памяти его всплывал голос доброй советчицы. Более тонкого устройства, чем запись Орфаника, память писателя, разматывая ленту прошлого, воскрешала самую личность вдохновлявшей его подруги.
Вполне возможно, что эта книга была данью той, к кому он испытывал нежные чувства, кого любил, не сознаваясь в этом ни ей, ни себе самому. Одним словом, невысказанная любовь как с той, так и с другой стороны: ведь Стилла «чужда любви».
Такая гипотеза находит подтверждение, правда весьма отдаленное, в неизданной пьесе, которой в юности он посвятил немало часов и которая раскрывает совершенно определенное умонастроение писателя. Я имею в виду ту самую комедию «в итальянском стиле» — «Мону Лизу», которая поначалу называлась «Леонардо да Винчи», а потом «Джоконда». В качестве действующего лица на сцене появляется Леонардо да Винчи, рисующий портрет Джоконды, загадочную улыбку которой так и не смогли разгадать. Супруг, скорее философ, чем снисходительный муж, поручил художнику это творение. Леонардо не спешит закончить свою картину, тогда как его модель приводят в восхищение ум и талант художника. Так начинается идиллия. Кокетке не терпится добиться признания в любви, которую она разделяет. Леонардо и вправду делает таковое признание, но в этот самый момент внимание его привлекает чеканка браслета Моны Лизы. От любовного признания его уводит эмоция чисто артистического характера, он углубляется в созерцание этого предмета искусства, совершенство которого затмило красоту женщины, раздосадованная Мона Лиза готова тем не менее поддаться искушению, но тут помощник художника впускает какого-то незнакомца, ужасающее лицо которого приводит артиста в восторг, и в результате он бросает любимую женщину, чтобы, воспользовавшись новой моделью, сделать набросок Иуды для «Тайной вечери».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
