предложение, если подумать.
Лес… конечно, ночь скоро, но крупных зверей на Дальнем нет, так что не сожрут. Если на дорогу выйдет, то и до города доберется.
А мне он лишь помеха.
Шумный. И медлительный.
И слабый, да… телом слабый. Вон, чуть прошелся, а уже задыхается, да руку держит так, что ясно – болит. То ли рука, то ли ребра. О землю его хорошенько приложило. Грешным делом, я подумала, что Бекшеев вовсе не встанет.
А он ничего вот.
Встал.
И сумел отойти… повезло. Молчун или сразу убрался, или… или сразу после выстрела? А подорвались мы на мине. Хотя, конечно, рисково мину на дороге ставить, мало ли, кто по ней пройти мог.
Или ему уже плевать?
Хреново, если так.
– Нам надо добраться до хутора Яжинских. Там Девочка попробует след взять… И по нему дойдем до тайника Янки. Ну и дальше поймем, куда ее утащили.
Кивок.
И дышать Бекшеев стал ровнее. А если…
– Слушай, – мысль была бредовой, под стать ситуации, – а ты когда-нибудь кровь пил?
– Что… нет.
– Довольно противно, но прими это как лекарство.
– Ты… не серьезно!
Еще как серьезно.
– Это своего рода… стимулятор. Хороший. Очень хороший. Ты ж сам говорил, что ему сила нужна. Вот и попробуешь, каково это. – Не понимает. – Ты дойдешь. А там, у Яжинских, тебя оставлю. Или не оставлю.
Яжинскому я теперь не слишком верю. Хотя Мишка… Мишка – это Мишка, зато понятно, почему он так таился. И бежать хотел.
Может, даже без Софьи Сомовой побежал бы, правда чуть позже.
– И… много надо?
– Чем больше, тем лучше, но пока пары глотков хватит.
– И как это… происходит?
В обморок не падает. И в отказ не идет, что уже хорошо.
– Обыкновенно. Я вскрою запястье, ты сделаешь пару глотков. Можно, конечно, от Девочки, но человеческая лучше воспринимается. Только… если почувствуешь, что выворачивает, скажи.
Не вывернуло.
Странно это. Старая сосна, ствол которой потрескался, и в трещинах выступили янтарные слезы живицы. И казалось, что сама она оделась в кольчугу с этой вот остро пахнущей корой. Бекшеев, что стоял, к стволу прислонившись.
Я.
Кровь.
Это не больно. Почти. У измененных и ощущения меняются. Он старался пить осторожно, не проливая ни капли. И… и это уже много.
Одинцова, помнится, в первый раз все-таки вырвало. А Бекшеев справился.
– Хватит. – Он перехватил мне руку платком, пусть грязным и мокрым, как сам Бекшеев, но этот его жест умилил до крайности.
Раны на нас затягиваются быстро.
И платок не особо нужен. Но почему бы и нет.
Вернуться…
И вправду поднять тревогу. Найти тех, кто спускался… ладно, хоть когда-то спускался, лет двадцать или тридцать назад. Блокировать берег. Подать сигнал на землю, чтобы перехватывали лодки.
Устроить охоту по всем правилам.
Но…
Время.
Они не доживут.
А я себе не прощу этой потери. Я уже не знаю, как… столько лет ведь рядом. Бок о бок. И я должна была бы заметить. Почуять. Хоть что-то.
А я?
Молчун, высокий и молчаливый, под стать кличке, вечно горбился, словно стараясь стать меньше. Ступал тихо, но этим и не отличался от прочих. Он носил вязаный свитер, Лютиком связанный из остатков пряжи, а потому весь какой-то рябой. Молчун стригся коротко.
И ненавидел писать.
– Погоди. – Я замерла. – Это не может быть он.
– Ч-что? – Бекшеев отряхнулся. – Такое чувство… не знаю… Как будто я запрещенки хлебнул.
– Ее самой, – успокоила я. – Молчун ненавидел писанину. У него артрит. Руки. Пальцы плохо слушались. А ты говорил, письма.
Или не то что-то с письмами? Почерк ведь должны были сверить сразу. Хотя его подделать недолго. Или изменить при желании.
– Напечатанные. На машинке. – Бекшеев потряс головой. – Бежать хочется… или еще что. Оно всегда так?
– Первая волна.
– И надолго?
– От трех часов и выше. Во многом зависит от дозы. И силы. И…
На машинке.
Письма.
Перчатки. Молчун их не снимал. Разные. Иногда – с обрезанными пальцами, но так, что выглядывали лишь кончики. Синюшные ногти, темные подушечки. Но со спицами он управлялся ловко.
И с винтовкой.
С машинкой печатной? Тоже управился бы. Да и с письмом. Ненависть ненавистью, но, если нужно, сделал бы.
– Идем? – Я посмотрела наверх.
Бесполезно.
Я… не чую. Да и Молчун достаточно опытен, чтобы зайти против ветра. У него своя охота. Тихая. Скрытная. С лежками, которые он наверняка присмотрел заранее.
– К хутору? – Бекшеев стянул пальто и пояснил: – Мокрое. Тяжелое. Мешает.
А замерзнуть в ближайшее время ему не грозит. Правда, потом отходняк словит, но тут уж дожить бы до светлого этого момента.
И мы пошли.
Что сказать.
Лес. Мокрый. Зимний. Пропитанный сыростью. Накопивший ее под подушками мхов. Укрывший этими коврами что ямины, что камни, что корни.
Но идем.
Я чувствую направление. И запахи. Бекшеева. У него хороший. Не раздражает. Девочки. Мокрая шерсть и кровь. Осколком поранило, но рана почти затянулась.
Псина.
Кора. Камень. Дым. Дым вплетается в ковер ароматов, вытесняя прочие, сугубо лесные запахи. И я замедляю ход. Бекшеев сам подстраивается.
Дышит он ровно. И хромать почти перестал. Оно, конечно, временно, как бы потом вовсе не помер… Потом – будет потом.
– Что? – Он тоже щурится и всматривается в темноту, которая с каждой минутой все кромешней.
Ночь ныне самая что ни на есть подходящая для охоты.
Для моей охоты.
А вот Молчуну придется тяжко. Небо затянуто тучами, ни луны, ни даже звезд. Да и лес тут хороший, густой. Но дальше начинается открытое пространство. И там бы я устроила лежку.
Хутор – вот он, как на ладони.
Дома.
Сарай, с которого стащили упавшее дерево. Двор. Пара машин. Надо же, незнакомые… Те самые рыбаки, которым была обещана Янка?
Дымок.
Мужик вышел на крыльцо. Следом еще один. Этого я узнала. Яжинский. Что-то говорит, но не расслышать, что именно.
Неважно. Молчун к людям не сунется. А вот где-то рядом… Взгляд мой скользил по опушке леса. Высоких деревьев хватает, а разглядеть…
Нет, мы иначе.
Я мысленно окликнула Девочку.
Полукругом, сарай в центре. С той стороны – берег, туда бы Янка не сунулась.
– Что она делает? – поинтересовался Бекшеев шепотом, будто услышать его могли.
Дождь усилился, и теперь вода размывала не только картинку, но и звуки.
– Тут, – я продавила носком землю, – сарай. Она пойдет полукругом, держа в центре. Куда бы Янка ни двинулась, полукруг пересечет линию следа.
Если там остался след.
Это наша единственная надежда.
– И нам нет нужды выходить на открытое пространство, – заключил Бекшеев.
Зубы его мелко стучали, да и сам он
