Рычагов долго молчал, жевал мундштук папиросы. Видно было, что ему не хотелось отвечать. Но все же он решился.
– Я, Сергей Петрович, вот что скажу. Завоевать превосходство в воздухе мы сейчас не в силах. Немцы сильнее нас качественно. Но я с ними воевал в Испании. Грамотные летчики. Техника пилотирования хорошая и даже отличная у многих. Но умирать они не любят.
– Я, кстати, тоже не люблю, – вставил Берестин.
– Тут другой момент. Немец вообще, если учесть явный шанс гробануться, в бой предпочитает не ввязываться. Если зажмешь – да, дерется, но как только сможет – из боя выскочит. Поэтому мы втроем с Серовым и Полыниным нападали на десять-пятнадцать немцев из «Кондора» и били их, как собак. Они чувствуют, что я на таран пойду, но не отступлю, и начинают не столько драться, как друг за друга прятаться, а если ведущего завалишь, остальные сразу врассыпную. Этим мы и держались три года.
– Так какой из твоих слов вывод?
– Самое главное – чтобы они нас врасплох не застали.
– События будут развиваться примерно так. Одним не слишком приятным летним утром, на самом рассвете, немцы поднимут всю свою авиацию и ударят. По тем самым бериевским аэродромам, где полки стоят крыло к крылу – без маскировки, без зенитного прикрытия, а то и без патронов. Летчики – кто спит, а кто с барышнями догуливает. И через час от всей твоей авиации останется… Ну, сам придумай, что. Какой-нибудь генерал Захаров или полковник Копец на верном «ишаке» собьет штук пять «юнкерсов» или «мессеров», его потом тоже приложат, и останется генерал Рычагов при полсотне самолетов против всего люфтваффе. И что ему делать? Стреляться от невыносимого отчаяния или гнать «ТБ-3» днем без прикрытия, чтоб хоть как-то помочь избиваемой пехоте? Похоже я излагаю?
– Товарищ командующий! – почти со стоном выкрикнул Рычагов. – Почти то же самое я доказывал до последней минуты, даже там, на Лубянке… Или здесь самая настоящая измена, или настолько беспросветная глупость, что представить невозможно! А мне говорят: «Ты паникер и провокатор». Я боюсь об этом говорить, но мне все время кажется, что враги не мы с вами и подобные нам, а совсем другие люди. Которые притворяются коммунистами, но думают только об одном – о своих чинах, о благе, о том, чтобы, упаси бог, не ошибиться, угадать мнение…
– И у них не хватит ума даже на то, чтобы понять: успокоительные цифры, громкие слова и красивые сводки не спасут даже их самих, когда придет время, не говоря о миллионах других, – продолжил Берестин. – Ты так хотел сказать?
– Да, товарищ командарм.
– Как видишь, кое-что меняется. С этими «товарищами» мы очень скоро разберемся – придет час, а пока надо исправлять то, что можно исправить. Права у нас с тобой неограниченные, и надо их на всю катушку использовать. Чтобы наша с тобой картинка будущего только гипотезой осталась, ты, генерал Рычагов, с завтрашнего дня облетишь и объедешь весь округ, лично подберешь два десятка подходящих для полевых аэродромов площадок, в полной тайне завезешь туда все необходимое, и в час икс перекинешь на эти аэродромы всю свою авиацию. Еще ты разведаешь на немецкой стороне все их аэродромы, составишь схемы и графики прикрытия войск округа и воздействия по тылам противника, создашь службу наблюдения и оповещения, чтобы через минуту после пересечения их самолетами границы все твои истребители были в воздухе и перехватили цель, а через двадцать минут бомбардировщики уже бомбили немецкие аэродромы. И чтоб в каждой дивизии были твои представители для наведения авиации с земли, чтоб непрерывно велась воздушная разведка в интересах армий и корпусов. Вот тогда у нас, может, что и получится… А общие соображения по тактике и стратегии предстоящей войны я тебе чуть позже изложу, когда ты твердо возьмешь округ в свои руки, без оглядки на Москву, и докажешь, что стоило делать тебя в тридцать лет генералом, и доложишь мне всю картину в мелких подробностях, вплоть до того, сколько летчиков на самом деле воевать готовы, а кто только взлетать и садиться научился, и лучше их в тылу доучить, чем на убой посылать для успокоения начальства числом самолетовылетов.
– Я все сделаю, товарищ командующий! Но когда вы успели все спланировать? Вы же три года… – Он осекся.
– Все верно. Только я там, – Берестин показал пальцем себе за спину, – не только лес валил, я еще и думал каждый день и час. И за вас, летчиков, думал, и за моряков, и за пехоту. Оказалось – не зря.
Говоря эти слова, Берестин не старался, опираясь на свои знания, выставить Маркова умнее и предусмотрительнее, чем он был. Командарм действительно, находясь в заключении, считал себя по-прежнему полководцем, ждал грядущей войны и, как мог, прогнозировал ее ход и свои действия, если ему вдруг довелось бы в ней участвовать. Так что его, Берестина, знания только наложились удачно на мысли Маркова.
Невыносимо горько было думать, что совсем другая вышла бы война, если бы Красной армией на самом деле руководили Марков, Тухачевский, Егоров, Уборевич, Блюхер, Кутяков, Каширин и еще почти тысяча таких, как они, заслуженно носивших свои ромбы и маршальские звезды, а не полуграмотные выдвиженцы, не то что не написавшие, а и не прочитавшие ни одного серьезного теоретического труда, вроде Ворошилова с Буденным. Мало, чрезвычайно мало уцелело талантливых военачальников! Жуков, Василевский, еще два-три… И все! Остальные платили за науку миллионами солдатских жизней! Остановили врага горами тел, реками крови! И до самого конца войны несли потери в два, три, пять раз больше, чем немцы. А могло бы быть…
– Давай, Павел Васильевич, пока эти разговоры отставим. – Берестин усилием воли отогнал от себя сто раз передуманные мысли. – А пойдем-ка в ресторан. Горячего съедим да кофейку выпьем.
Они заказали цыпленка с грибами (подавались, оказывается, и такие блюда), бутылочку сухого шампанского и мало кем спрашиваемого, но имевшегося в меню кофе. Глядя на мелькающий за окном томительный закатный пейзаж – сиреневые сумерки, багровая полоса над лесом, к которой с грохотом и выкриками гудка несся скорый поезд, одинокие будки обходчиков и скудные деревеньки с почерневшими соломенными крышами, взблескивающие озерца и речки, – они негромко беседовали, теперь уже не о войне и тюрьмах, а о вещах простых и приятных, и намеревались просидеть так по меньшей мере до полуночи.
Однако судьба или политическая практика тех дней срежиссировали иначе. В проходе вдруг появился вальяжный, несмотря на колесный образ жизни, директор ресторана и хорошо поставленным голосом уважающего себя лакея попросил товарищей пассажиров рассчитаться и освободить помещение, так как сейчас состоится спецобслуживание. Почти тут же подошел официант. Рычагов полез было в карман, но Берестов его остановил.
– Вы, уважаемый, нам не мешайте, – сказал он официанту. – Мы еще не поужинали. Принесите лучше еще по сто коньячку к кофе.
– Не могу, – сочувственно сказал официант. Клиенты ему нравились, хотя он, конечно, не мог знать, кто они такие: Берестин пришел в ресторан в гимнастерке без знаков различия, как тогда ходила тьма ответственных и полуответственных работников, а Рычагов поверх белой рубашки с галстуком надел легкую кожаную куртку, еще испанскую, и тоже выглядел то ли гэвээфовцем, то ли вообще не поймешь кем. – Прошу рассчитаться.
– Пригласите директора.
Директор явился. С лицом хотя и почтительным, но также и хамоватым, по причине той воли и власти, что сейчас стояла за ним.
– Товарищи, попрошу. Не обостряйте. Если не догуляли, возьмите с собой. И приходите завтра. Рады будем обслужить. А сейчас попрошу.
– Не свадьбу же вы тут собираетесь играть? У вас тридцать восемь мест, а нас двое. Как-нибудь поместимся. – Берестин старался говорить вежливо и даже изобразил некое заискивание. Но директор закаменел.
– Попрошу, иначе могут быть серьезные неприятности.
– Ну-ну! – Берестину стало интересно, и он увидел, что и Рычагов заиграл желваками. Не понравилось ему, только что вдохнувшему свободы, вновь почувствовать некий аромат произвола. – В таком случае, уважаемый, оставьте нас. Мы свои права знаем…
Слова о правах прозвучали дико для директора. Он резко повернулся и исчез.
– Что тут они затевают? – спросил Рычагов.
– Вот сейчас и посмотрим.
Действительно, буквально через минуту по вагону словно пронесся леденящий ветер. Скрипя заказными сапогами, отсвечивая рубином шпал, глядя сверляще, возле столика возник старший лейтенант госбезопасности.
– Хотите больших неприятностей? – резким, жестяным голосом спросил он, явно привыкший, что сам факт его появления вселяет, как минимум, трепет.
– Нет, – честно ответил Берестин.
– А будут.
– Отчего же?
– Вам приказано!
– Нам ничего не приказано. И не может быть приказано, потому что здесь ресторан, а не Лубянка. Это к слову. Нас попросили. Мы не снизошли. Что дальше?
