— Не умничай. Мать-то про меня что-нибудь говорила?
— Нет.
— Правильно, нечего им сказать. Последнее здоровье на них угробила.
— Здоровье беречь надо, а не «гробить».
— Тебя, соплюшку, не спросила. Ладно, не трать больше мази. Больно уж дорогая. Собирайся-ка домой. Темень на дворе поди.
И вправду совсем темно. Хоть бы дождь пошел. В дождь не так страшно в городе: пьяных меньше и не пристанет никто. А то скачешь как заяц от витрины к витрине. Примазываешься к каждой проходящей женщине, чтоб подумали, что мы вместе. Здесь-то, на Кировском, еще ничего. А как я на Лесном через двор пробираться буду?
Эх! Почему у меня все не по киношному выходит?
На всех экранах первая любовь, первая любовь… сады цветут, птички поют, а у меня сплошная каторга! Сидишь на уроке, как преступник: ко второй колонке не повернись, на четвертую парту не взгляни, Ларке записку не смей! Ни глазком, ни мыслью — ни-ни! Ибо у Алки во лбу рентгеновская установка — вмиг просветит и выявит затемненные Пшеничным участки.
Вот интересно: у самой роман с «вэшником» Богдановым — ей можно. А другим нет. Почему? Потому, что у нее все правильно, как в кино. При таком романе в школу приходишь и самым добропорядочным тоном всем докладываешь, где встречались, куда ходили, что его мама сказала, что твоя.
А кто не «в ту степь», тот по утрам пробирается к парте бочком. И если невзначай услышит некое имя, краснеет и оправдывается.
Нет. Никто не спорит: рыжий «вэшник» лучше Пшеничного. Он и конным спортом занимается и светится увлечением физикой: «Нет, троглодиты, вы себе даже не представляете, что такое современная физика. Стоит мне доказать, что с увеличением скорости космический корабль укорачивается, вы все опупеете».
Не понятно только, кто это тут «опупеет»? Лаша? Ларуська? Алка? Да-а… в лучшем случае Алка одарит конного физика улыбкой, с которой взрослые женщины слушают лепет младенца.
Но все же стоит признать, что в Алке для Богданова есть какая-то магнетическая сила.
Между прочим, она первая раскусила Пшеничного. «Как рано мог он лицемерить…» — в том смысле, что назвала бабником.
Ой, что это я тень Пушкина тревожу, когда у нас на повестке дня Лермонтов? Итак, в сегодняшнем сочинении я должна решить: в кого из своих героев — Печорина или Грушницкого — великий Михаил Юрьевич вложил душу Пшеничного.
— Ты чо сидишь-мечтаешь?
— Я думаю.
— Думать нечего. Пол-урока прошло, а у тебя пустой лист.
— Понимаешь, Ларусь, не могу я для новой русички сочинения писать.
— Сочинения пишут не для учителя, а для оценки.
— Я только для Людмилы Николаевны умела писать.
— Вот и сиди в двойках, пока она не вернется. Ты образ Печорина взяла?
— Нет, Грушницкого.
— Почему?
— Печорин для меня слишком жесток. А Грушницкого жалко. Разве он виноват, что беден и не мог получить такого же воспитания, как Печорин. Что ему еще остается, как не быть слепком с людей более высокого слоя. И стыдно Печорину унижать такого человека.
— Не выдумывай, в учебнике написано, что он отрицательный герой.
— Людмила Николаевна преподавала не по учебнику.
— Не выдумывай. Валентина Павловна очень хорошая учительница, все понятно объясняет. А вот ты ее нарочно доводишь.
— Я-а?
— Да, ты! Она что-нибудь трудное у класса спросит и смотрит на тебя. А ты нарочно руку не поднимаешь. Что, съела?
— Девочки, прекратите разговаривать. Скоро звонок, и у вас остается только сорок пять минут, чтобы дописать сочинение и тщательно проверить ошибки.
— Звонок! Ты что, спишь? Смотри, даже я уже четыре страницы накатала, а у тебя чистая тетрадь.
— Да ладно тебе. На следующем уроке наскребу страничку другую из своей пустой головы.
Не нравится мне манера новой русички исподтишка намекать, что Людмила Николаевна только разглагольствовала и не научила нас работать с текстами. А вот она готовит нас к сочинению в институт. Такие намеки в башках учеников взойдут развесистыми лопухами хамства.
— Сочинение, ребята, вы написали хорошо.
Удачный прием, чтобы подлизаться к классу.
— … Правильно раскрыли тему.
Ну, я, положим, и не думала ничего раскрывать. Я ее закрыла.
— Наиболее полно образ Печорина представлен в сочинениях Мишиной, Ревзиной, Лебедкиной.
Ага, понятно. Быстро, однако, все усекли, что теперь требуется: дуй по учебнику, но вставляй через абзац — я думаю, мне кажется…
— Вышеназванные ученики умеют пользоваться как произведением, так и справочной литературой.
Еще один хороший прием: не сказать обо мне ни слова. Не ругать, не хвалить, а просто не заметить. Понятно. В следующий раз беру в библиотеке сложную критическую статью и тщательно ее перекатываю. Не для того, чтоб «доводить училку», как Ларуська сказала, а чтоб не дать ей разрушить то, что с таким трудом выстроила Людмила Николаевна.
— Почему это некоторые ученики позволяют себе сидеть, сложа руки, и не слушать, когда я задиктовываю план? Им что, не нужно знать, что я завтра буду спрашивать? Между прочим, «лишние люди» — это не вопрос далекого прошлого: смотрите, как бы ваше поколение не оказалось лишним.
— Ничего себе! Это мы то «лишние»? Ларусь, слыхала? Да у нас вся жизнь впереди!
— Не болтай. Слушай, когда учитель объясняет.
Не буду. Не буду слушать.
— Чем вы живете? Отрыжкой полупереваренных политических разговоров. К чему все эти публичные съезды-разоблачения? Чтоб лишить вас веры в идеалы. Чтобы вы превратились в циников. К чему, спрашивается, было выставлять старенького Ворошилова на позор? Пусть он даже в чем-то и ошибался. Но ведь народ с его именем победил фашистов.
Странно, почему она на меня злится не за сочинение, а за какого-то Ворошилова? Ну да, видела я кусочек съезда по телевизору. Только там речь шла не о Ворошилове, а о культе личности Сталина. Сталин действительно посадил многих невинных людей в тюрьму. А при чем тут наше поколение? Как можно сказать, что мы никогда никому не будем нужны?
— Валентина Павловна, разве циники это плохо?
— Конечно. Циники — это люди, которые во всем видят только бесстыдную сторону.
— А я читала, что циники или киники были древнегреческими философами. И что Диоген, который жил в бочке, тоже был киником.
— Ты меня не поняла, я совсем о другом. Между прочим, ты девочка умная, но если не начнешь обращать внимание на свою грамотность, делать работу над ошибками после каждого сочинения, то не поступишь ни в один институт.
— Здорово ты ее срезала.
— Кого?
— Ну, Валентину-то.
— Ты, Пшеничный, так говоришь, будто я нарочно хотела ее обидеть.
— А то нет? Как ты ее подцепила этим циником в бочке! Она такого отродясь не слыхала.
— С чего ты взял?
— Да что по ней не видно было? Ты только сказанула про этого грека, она аж пятнами покрылась и сразу в сторону: про грамотность, про то, про се…
— Ну и напрасно я вылезла. Можно подумать, что она виновата, что в ее захолустье никто как Диоген не ходил по рыночной площади с фонарем и не искал Человека.
— Пожалей, пожалей ее, она тебе за следующее сочинение два балла влепит.
— Рядом с произведением Михаила Юрьевича мое «сочинение» большего и не заслуживает.
— Правильно Валентина тебя терпеть не может за выпендреж.
— Валентина меня терпеть не может за Людмилу Николаевну. За то, что я вижу, как она притворяется, что следует за Людмилой Николаевной, а сама тащит класс совсем в другую сторону.
— А тебе-то что до класса? Ты же не училка?
— Через пять лет должно наступить наше время. Если каждый будет думать только о себе, оно никогда не наступит. Так и останемся жить в чужом времени.
Зачем ты смотришь на меня такими ледяными глазами. Что я тебе сделала?
Я же, как нищая, выпрашиваю у всех хоть капельку тепла. Ну, хоть какого-нибудь, хоть киношного. И ни-че-го.
Хватит. Пора взрослеть. Пора как рыцарю облачиться в непробиваемые доспехи.
Ну — таз на голову, копье на перевес, и вперед, Россинант! В наше время!
Преступление и…
Нет, стоп. Сначала нужно выяснить, было ли преступление? И кто преступник?
Конечно, если судить по НАКАЗАНИЮ, то раз четвертовали меня, значит, виновата я. Но если брать Уголовный Кодекс школы, то никакого преступления вообще не было. Все всю жизнь друг с друга списывают, все друг другу подсказывают — и ничего. Нормальное школьное существование. Почему же из-за меня такой сыр бор?
Если уж на то пошло, то преступление было совершено вообще не сейчас, а полгода назад, когда Пшеничный впервые предложил начертить вместо меня карту по истории. Какое ж это преступление, которое тянется, тянется, а потом раз — и казнят?! И все из-за какого-то двухминутного разговора?
Звонок уже прозвенел, когда Пшеничный вдруг подошел к моей парте.
— Ты опять карту не сделала?
«Опять»? Почему «опять»? Я их давно перестала делать. Да и не нужны они никому, кроме исторички. Человек она хороший — почему не порадовать чистенькой домашней работой.
