она снова заговорила, звук ее голоса застал врасплох их обоих.
— В детстве я часто читала «Отче наш». Вы знаете эту молитву?
— Да, я же католик. Не ревностный, но все-таки…
Амайя продолжила говорить, и Дюпри понял, что она не слышит его; ее вопрос не нуждался в ответе, он был частью ее рассуждений. Агент обратил внимание на ее позу. Прислонившись спиной к стене и слегка согнув ноги в коленях, Саласар смотрела вниз, сосредоточившись на кружке яркого света, который луч фонаря отбрасывал на пол. Она говорила медленно и очень тихо, но при этом более резко, чем обычно.
— Я молилась каждую ночь. Повторяла каждую строчку, но прежде всего первую: «Отче наш, Отче наш». Но молилась я не Богу, я молилась отцу; он был в соседней комнате и тем не менее не слышал мои молитвы.
Она сделала паузу. Чуть заметно улыбнулась:
— Я не думала об этом все эти годы. Вспомнила только сегодня, когда пыталась прочесть молитву за душу этого человека.
Дюпри пристально смотрел на нее. Сотни вопросов теснились у него в голове, но усилием воли он заставил себя сдержать их и не мешать аналитическому мышлению делать свою работу; ее отец был в соседней комнате, чего же она боялась? О чем умоляла отца? Он сосредоточил свое внимание на ее словах, на выражении лица, на каждом издаваемом ею звуке. Ее доверчивость казалась откровением, и с каждым сказанным словом Дюпри осознавал, что не ошибся в ней; однако в то же время эта женщина сама по себе была тайной.
— Я умоляла его, я была похожа на всех этих людей, взывающих с крыш, — сказала Амайя. И Дюпри понял, что она откликнулась на его признания: когда он сказал правду, открылась и она. — Ты думаешь, что у тебя есть семья, и молишься, предполагая, что отец слышит тебя; но я должна была умереть, чтобы он наконец услышал меня. Он ждал, пока ему не пришлось вытаскивать меня с того света.
Она подняла взгляд на Дюпри, и тот взглядом попросил ее продолжать, чтобы, видя его перед собой, она не испугалась собственной откровенности.
— Долгие годы я думала, что это его любовь вытащила меня из могилы, но им двигало то же, что и прежде: стыд. Стыд заставлял его не обращать на меня внимания, и стыд заставил его меня вытащить, да и то лишь потому, что мир смотрел на него. Просто потому, что, если б он этого не сделал, было бы хуже. Я такая же, как этот город, и, спасая меня, он на самом деле спасал от позора себя.
* * *
Дюпри смотрел на Амайю. Он не заметил, как та уснула. В какой-то момент она говорила, а через секунду он увидел, как Амайя привалилась к стене и мгновенно погрузилась в сон. Это было так быстро, что заставило его усомниться в том, бодрствовала ли она во время разговора или сознание ее было погружено в сумерки, как у лунатика, из-за стресса и истощения. Свет фонарика отбрасывал на ее лицо зловещие тени, которые отражали темноту, населявшую ее сны. Иголка в стоге сена, существо, способное рассуждать предельно логично и столь же чувствительное к невидимому, как Маленький принц из сказки. Саласар анализировала мир с двух сторон, которые вели в ее душе вечную борьбу. Дюпри поднес руку к шраму у себя на груди под футболкой и пересчитал шероховатые края раны. Их было пять. Он сказал правду: он не помнил ту ночь, когда погибли его родители, ночь Самеди. Ночь, которая ввергла их город в хаос. Он смотрел на спящую молодую женщину, боясь и одновременно желая рассказать ей всю правду. Что барон Самеди вернулся, чтобы возродить над городом свое царство анархии и смерти.
Глава 41
Сердце косули
Элисондо
Игнасио Альдекоа не любил Элисондо. Джоксепи, его жена, утверждала, что, проводя дни напролет в горах, он стал таким же диким, как его собаки и овцы. Своим приятельницам она рассказывала, что для Игнасио прогуляться по Элисондо все равно что сделать круг на колесе обозрения: по возвращении домой у него так кружилась голова и дрожали руки, словно он только что слез с одного из них. Игнасио было все равно; он знал, что жена любит его таким, каков он есть, уважает его одиночество и молчание и счастлива растить детей рядом с ним в стоящем на отшибе доме, куда, как шутили ее сестры, ни одна женщина не переедет по доброй воле.
Взамен Игнасио помнил, что как минимум раз в неделю обязан возить жену в Элисондо. Выпить кофе, перекусить в кондитерской, нанести несколько визитов, поглазеть на витрины… Постоять на улице Сантьяго напротив церкви. Сейчас его жена болтала с Энграси, подругой детства, пока Игнасио время от времени кивал, не обращая внимания на разговор и наблюдая за племянницей Энграси. Это была худенькая высокая девочка лет десяти-двенадцати. Она перепрыгивала по квадратикам тротуарной плитки, мокрой от вечернего дождя, будто играя в невидимые классики; время от времени поднимала голову, смотрела на тетю и продолжала свою тихую, одинокую игру. Игнасио нравилась Амайя. Обычно они с Джоксепи не любили чужих детей, только своих. Чужие казались Игнасио буйными, дикими и избалованными. Но эта девочка была другой. Однажды он сказал об этом Джоксепи, и та ответила: «Бедняжка сильно страдала. У ее матери плохо с головой, и, хотя у нее три дочери, она по неизвестной причине не любит с самого рождения только эту девочку».
Игнасио знал, что она имеет в виду. Он вырос на ферме. В природе среди животных случалось, что мать без видимой причины отвергала своего детеныша, оставляя его умирать от голода, холода и отсутствия заботы. Иногда животные вели себя жестоко, подчеркнуто опекая одних детенышей и забивая других. Он знал, что выˊходить отвергнутого детеныша — работа не из легких; иногда это удавалось, но в большинстве случаев все заканчивалось смертью малыша, который, чувствуя себя ненужным, будто бы приходил к выводу, что его судьба — умереть.
Амайя нравилась Игнасио, потому что она чем-то напоминала его самого. Тихая и незаметная, робко здоровалась и отходила на несколько шагов, чтобы поиграть неподалеку от тети. Амайя тоже не любила Элисондо. Она казалась косулей среди машин — боязливой, чуткой. Иногда у него появлялось ощущение, что он слышит испуганное биение ее маленького сердца.
Девочка играла в свои невидимые классики. Облачка пара вырывались у нее изо рта, сопровождая молчаливый подсчет прыжков. На мокром асфальте отражались желтые огни машин, медленно проезжавших мимо. Игнасио поднял глаза
