не спешили сдружиться, не склонные к откровенности.
— Нет, все равно пойду. — Я встала. Мы расцеловались. Прямо с порога морозный ветер подхватил меня, задул в спину, подгоняя. Я зашлепала по наледи; валенки совсем промокли, оттаяв в теплой каморке, и теперь обмерзали. «Надо было снять да высушить пока что», — мельком подумала я. Эта мысль была из теперешней моей жизни: высушить обувь, выпить горячего, а завтра чтобы поставили на учет крупных диаметров, а если досок, то широких, они тяжелее, но их меньше идет на вагон, а с «тридцаткой» упаришься. Вот и всё.
А к тому же есть еще восходы и закаты, невиданное низкое черное небо, и резкие тени, и контрастные краски, черное и белое, как у Мазереля. Все это было жизнью, совсем не похожей на прежнюю, но жизнью.
Городок как будто вымер. Только у столовой стояли сани с бочкой, и водовоз, гремя ведром, спускался по ступенькам. Маленькая сибирская лошадка, вся заиндевевшая, жевала обледеневшую веточку желтой акации.
— Порядочная лошадь и морду бы к такой не протянула, — сказал кто-то позади. — От Ольги Ивановны? И гадалка была, конечно? Если бы она вовремя нагадала, что у меня план затрещит из-за простоя вагонов, я бы ее на руках носил! — Варенцов и смешное говорил без улыбки, но забавно подтягивал верхнюю губу к своему орлиному носу. — Чего же мы на ветру? Зайдемте ко мне. Я оборудовал себе капитанскую каюту.
— Ведите в вашу каюту, капитан!
В квадратной комнатке, выгороженной из барака, все было компактно, целесообразно и по-своему уютно. Тахта с книжными полками, всё из некрашеного дерева, отлично обработанного морилкой, карты и схемы на стенах, барометр, на полу в глиняном кувшине еловые ветки.
— Наши сибирские цветы, — сказал Варенцов.
— Наши?
— Я ни собираюсь отсюда уезжать.
— Вам здесь понравилось?
— Мне не понравилось там.
— Но так не всегда было? — Я пожалела, что спросила, будто это нарушило правила какой-то игры. Но он ответил просто:
— Не всегда. Я был счастлив и удачлив. Но я не бумажки подшивал, я строил. А там, где строят, всё бывает. Была авария. Погибли люди. По моей вине? Нет. Так это потом выяснилось, что нет. А сначала было: «Да, да, да». И я, тридцатилетний дурак, убежденный, что все окружающие его обожают, — потому что раньше они все-то ему улыбались, — тут и понял, что к чему. А потом, когда уже было сказано «нет» и опять пошли улыбки, они мне стали казаться гримасами, — такой, знаете, обман зрения!.. Фу, сколько наговорил! Впрочем, я не терял времени даром: вот заварил вам настоящий чай, из города привез.
— Мне нравится у вас, — сказала я.
— То ли еще будет, — охотно отозвался Баренцев, — дайте обжиться! — Он сидел передо мной очень уверенный и, видимо, вполне обжившийся, меховая безрукавка расстегнута на груди, светлые глаза на обветренном лице насмешливы, умны и подсказывают мне... Что они подсказывают?
Что если есть такая вещь — справедливость, то она не про всех. И надо обойти острый угол и жить без оглядки назад. Так всегда выходило у Варенцова и, пожалуй, убедительно. Что же мне мешает слушать его? Соглашаться с ним?
В общежитии все уже спали, и я была рада этому. Некоторое время я еще видела перед собой худое лицо Варенцова с чуть выдающимися скулами, с извилистой линией губ, как будто не сужающихся, а обрубленных к уголкам, и с небольшими глазами — на желтоватых белках беспокойно шевелилось что-то живое, остренькое, осторожно выглядывающее из-под придавливающих его тяжелых век. Я слышала его смешок, который он словно выталкивал изо рта каким-то усилием, будто этот смешок не очень веселый, но необходимый, таился в нем давно, и он его сдерживал и выпускал на волю, когда хотел поддержать им, укрепить свою мысль... Потом я погрузилась в зыбкий сон, который плавно отошел, отодвинулся, а за ним будто открылся экран, на котором замелькали картины прошлого, разорванные, клочковатые, без связи, без логики переходящие одна в другую, то туманные, то яркие. «Неужели моя жизнь — этот утомительный калейдоскоп?» — подумала я, вдруг очнувшись, и тут сон опустил темный занавес на мои видения, и наступил покой.
Просто солнце, просто небо. Просто идти по нагретой солнцем лежнёвке и твердо знать, что зима кончится. Не скоро еще, но все же кончится.
Жизнь это была, жизнь! Что же она такое? А вот это самое: сладкая белизна снега, густо подсиненного в распадках, упругость протоптанной меж сугробами дороги, неподвижность воздуха, резкого, пахучего, первозданного.
Что же это такое? Выздоровление?
Просто жизнь.
Теперь я вышла на лежнёвку, чуть-чуть пригретую солнцем. Монотонно гудел трелевочный трактор где-то поблизости. А может быть, и неблизко: в чистом воздухе так далеко и ясно слышен каждый звук.
Сейчас к гудению трактора прибавился звук шагов позади, хрустко скрипел снег под валенками. Человек догонял меня неспешно, знал, что все равно догонит.
Варенцов все еще в своем старом треухе. Интересно, наденет ли он еще когда-нибудь в жизни свои гетры?
Он всегда был удачлив. Может быть, слишком верил и свою удачу, удачу смелого строителя.
На его худощавом лице, некрасивом, с резкими чертами, словно на медали отбитом, было ясно написано, какой он гордый человек. Как он хочет всегда быть первым. Хочет? Но и может. Здесь он первый.
Варенцов говорит, что в судьбе нашей много общего. Пожалуй...
Все для нас изменилось, все сместилось. Прежняя жизнь, да, та кончена, но возможна новая, другая, надо думать о ней. Навсегда остаться здесь. Построить свой дом на этой земле. Плохо ли? Зимние вечера летят за стеной — пусть летят! В нашем доме свет и тепло. «Свет и тепло — это я вам обещаю», — неплохо сказано.
Мне не хотелось вникать в смысл его слов, только слушать и идти, идти так долго по нагретой солнцем лежнёвке. Но постепенно слова его доходили до меня, проникали в меня. Они тоже согревали.
И вдруг я ужаснулась. Чего? Что же делать? «Меня выбросили из той жизни, я начинаю новую», — с каким-то вызовом думала я.
Мы шли по той самой дороге, где так недавно я упала на снег, думая о смерти. Сейчас на это место падал солнечный луч.
Все здесь хотели начать новую жизнь. Как будто затем сюда и ехали! Впрочем, одна категория действительно имела конкретные планы: почти все девушки хотели здесь выйти замуж. Не имела этих планов только Катя. Но именно она открывала шеренгу счастливых невест: отношения ее со Степаном развивались бурными темпами. Степан поначалу принимался Катей несерьезно. Но через озорство, через легкость характера так ясно угадывалась в нем
