пить чай не хотелось, и я тут же съела хлеб с колбасой, который был у меня в кармане и только чуть-чуть приморозился.
Но и сытая, я не смогла донести до места хилое деревцо, сбросила его на дороге, передохнула и начала всё сначала: поднять на плечо, уравновесить... Двойная работа измучила меня вконец.
Короткий зимний день кончался. Я затравленно смотрела на заколдованные осинки. Стыд и злость переполняли меня, уже не было ничего важнее в жизни, как любым способом перегнать всю эту строптивую отару разбредшихся по котловинке осинок к путям. Но все кончалось: остались считанные минуты рабочего дня. Уже было слышно, как скрипит снег под ногами проходящих мимо: наверное, бригада, выполнившая задание, шла греться.
Но они не прошли мимо: спрыгнул с откоса Степан, солидно сошел по тропке Михаил и негромко подал голос:
— Сюда, ребята! Подсобим, что ли?
Чудесное слово «подсобим!», вкус которого я еще узнаю потом! Короткое, негромкое, оно заменяло десяток других, более пышных, но менее дорогих!
Ребята стали хватать деревца, словно не проработали целый день, играючи сбегали с ношей к путям, а я укладывала аккуратный штабелёк, только приговаривая:
— Ну и подсобили! Ах молодцы, как подсобили!
— Давай ступай за бригадиром, пусть тебе замерит, — сказал Михаил, стягивая рукавицы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Окаменевшее небо, окаменевший лес. Морозная тишина, непроницаемая, как панцирь...
Я шла по дороге, оскальзываясь на ее обледеневших гребешках, которые больно ощущались даже сквозь подошвы валенок.
Я слышала, как звенит осыпанный ледяными иглами березовый колок на развилке, видела, какая странная, редкостная, стеклянная ночь медленно раскатывает передо мной ледяное, грубо-бугристое полотнище дороги. Как необычно низко нависает над ней выгнутое куполом, замутненное, словно стекло, на которое подышали, небо. Какой смутный, печальный свет сочится вокруг не то от снежной дороги, не то от спрятанного в облаках месяца. Предчувствие долгой, жестокой зимы пронизывало все, и поодаль, там, где лежала меж невысоких берегов Тихая Курья, угадывалось ледяное оцепенение, как уже сбывшийся приход великих морозов.
Я шла и ждала, когда впереди замерцает желтоватый свет фонаря у ворот. Ждала, словно это был свет моего дома. И это в самом деле был свет моего дома, какого ни на есть, но дома. Единственный свет, который теперь светил мне.
И вот он показался, маленький, слабый, схваченный и зажатый мохнатыми лапами елей.
Я с усилием нажала плечом на тяжелую калитку, медленно отошедшую на тугой пружине, и оказалась в рабочем городке.
Разметенные дорожки, бараки под аккуратно взбитыми подушками снега — зима делала все окружающее чище, строже, терпимее.
Приучить себя к трудностям новой жизни было нелегко, но тяжелее закрепиться в новой жизни и не думать ни о какой другой.
Я не пошла в общежитие, а без цели побрела по тропинке, огибающей приземистое здание столовой.
И увидела свет в оконце боковушки: Ольга Ивановна еще не спала. Я постучала в дощатую дверь.
Окно боковушки откидывалось в столовую. На прилавке стояли грудкой эмалированные миски, лежали жестяные ложки. Еще продавали здесь мужские носовые платки с голубой каемочкой. И почему-то белые фаянсовые кружки с надписью: «Кисловодск». Над этим странным ассортиментом красовалась Ольга Ивановна с высокой прической, с накрашенными помадой «цикламен» губами и расточала улыбки покупателям мисок, ложек и носовых платков. Кисловодские кружки никто не покупал, хотя они были вполне годные: как-то отпугивала надпись.
Так как торговля давно окончилась, окошко было закрыто. Ольга Ивановна в пестром фланелевом халате сидела у стола, покрытого чистой скатертью, и разговаривала с цыганкой, которая называла себя Эфросиньей — через «э». Пожилая эта цыганка работала уборщицей и подрабатывала гаданьем на картах.
И сейчас в руках Эфросиньи нервно прыгала колода карт, а сама гадалка, грузная, в черном шелковом платье, умильно глядела то на Ольгу Ивановну, то на чашку кофе со сгущенкой, которую Ольга Ивановна поставила перед ней, любуясь, как легкий парок поднимается над чашкой. Во всем этом было что-то домашнее и отрадное.
Эфросинья уже нагадала Ольге Ивановне все, что только можно желать: жениха, нечаянные радости, червонный интерес. Так что было непонятно, зачем гадалка вновь раскидывает карты и делает сосредоточенное лицо, вытягивая дудочкой губы и морща лоб.
Но Ольга Ивановна сказала, что Эфросинья хочет погадать мне.
Пока Ольга Ивановна наливала мне кофе, я с удовольствием смотрела, как пухлые руки Эфросиньи осторожно выкладывают карты, настолько истрепанные, что отличить короля от валета можно было только по некоему подобию самоварной конфорки, уцелевшему от короны.
Эфросинья выбросила из колоды бубновую шестерку и задумчиво предсказала дальнюю дорогу, трефовые хлопоты и бубнового короля. Марьяжный интерес выпадал мне в недалеком будущем, но казенный дом в лице пикового туза препятствовал червонному благополучию.
Поставив риторический вопрос: «Чем закончится?» — гадалка выбросила шесть карт венчиком и сказала без всяких сомнений, что я приму смерть от воды.
— Вот видишь! — некстати заметила Ольга Ивановна.
Вероятно, она хотела упрекнуть меня за то, что я раньше не прибегала к услугам гадалки.
Чтобы сделать ей удовольствие, я спросила, развеселившись:
— Это в каком же смысле? В бане или от наводнения?
— Карты про это не говорят, — сухо ответила цыганка.
Она аккуратно выпила кофе, приняла от Ольги Ивановны какой-то пакетик, сказала церемонно:
— До свиданьица, любезные дамы! Мне надо переменить туалет! — И ушла мыть пол в конторе.
Глаза у меня смыкались, и я бы с удовольствием растянулась на кровати Ольги Ивановны — она жила тут же. Но та поиграла красивыми глазами, сказала таинственно:
— Ты подожди. Не уходи. Сейчас будет тебе и трефовый интерес, и бубновый король.
— Еще чего? — Я чувствовала, как отогреваюсь в тепле странного крошечного мирка с его крошечными радостями.
— Варенцов обещал зайти.
Варенцов? У меня установились с ним отношения добрых знакомых, без теплоты, но с некоторым интересом друг к другу, Интересом сдерживаемым, потому что оба мы были ранимы,
