Он кашлянул и помотал головой.
– Ну так получилось все-таки что-нибудь? – спросил я, чтобы подбодрить его.
– Ну да, получилось, – ответил Ульрик, – но только когда я порядком выпил. К тому времени она была уже на таком взводе, что просто выудила из штанов мой инструмент и затащила меня на себя. У меня как встал, так и не опускался, – знаешь, как иногда бывает, когда поддашь. Что мы только не вытворяли, смею тебя уверить, – ему хоть бы хны. Она лежала на тахте в одной блузке и пыхтела как паровоз. Уж я облился холодной водой, надеясь, что хоть это сработает. «Подойди ко мне, – говорит, – хочу полюбоваться на твое орудие. Ульрик, почему я ничего не знала о таких твоих талантах, когда ты был в моем классе?» Я изумленно смотрю на нее. «Ты хочешь сказать, что позволила бы мне?..» – «Позволила? – спрашивает она. – Да я бы просто съела тебя. Разве мальчишки тебе ничего не рассказывали?» Я не верил своим ушам. Во время разговора, Генри, я стоял над ней, мой член торчал, словно мачта. Вдруг она садится и вцепляется в него; я уж думал, пополам сломает. Не успел я опомниться, а она уже стоит на коленях, присосавшись к нему. Но даже тогда я не кончил. Говорю тебе, я вошел в жуткий раж. В конце концов я перевернул ее и засадил сзади – так, что она застонала. Потом стащил с тахты, приподнял за талию и пошел с нею по студии. Это было все равно что толкать перед собой тачку, перевернув ее вверх дном… Но все было бесполезно. В отчаянии я уселся в большое кресло и дал ей оседлать меня. «Сидя будем трахаться, – говорю. – Или нет, просто посидим, а он пусть там останется, пока не размякнет». Сидя таким манером, мы выпили, потом выпили еще, потом еще. Когда она слезла с меня, он по-прежнему не желал сдаваться. Хотя и ослабел… Только представь себе, Генри. И что, думаешь, она сказала в этот момент?
Я тупо посмотрел на него. Потом сказал:
– Только не продолжай! Бога ради, сменим тему. Нам же скоро обедать.
Он захлопал глазами, как сова. Собрался было снова раскрыть рот, но я его опередил:
– Между прочим, ты еще не употребил Марджори, нет? Знаешь, она ждет не дождется.
– Неплохая идея, – сказал Ульрик. – Как по-твоему, тут… с ней… надо действовать поосмотрительней?
– Положись на меня!
Мы прибавили шагу. К дому мы подбегали уже рысью.
Я отвел Мону в сторонку и поделился своей идеей.
– Почему не заняться этим после обеда? – предложила она. – Марджори и Ульрику, а не нам.
Мы заперли дверь и, пока Ульрик и Марджори только договаривались, быстро осуществили мою идею. Когда мы присоединились к ним, Марджори сидела на коленях у Ульрика с высоко задранной юбкой.
– Может, оденешься как-нибудь полегче? – спросила Мона. – Хотя бы вот так. – И с этими словами распахнула кимоно, засверкав наготой.
Марджори, не теряя времени, последовала ее совету. Нам с Ульриком пришлось облачиться в пижамы. Теперь можно было садиться за стол.
Обед, кульминацией которого должна была стать сексуальная оргия, катился по накатанным рельсам прямиком к утолению иного голода, словно направляемый гномом-стрелочником по установленному маршруту. Он начался с устриц на половинке раковины и икры, затем был восхитительный суп из бычьих хвостов, бифштекс из вырезки, картофельное пюре, молодая фасоль, сыр, взбитые сливки с ломтиками персика. Под стать было и вино – настоящее бургундское, которое Марджори из-под земли добыла. За кофе и ликером последовал второй десерт: французское мороженое, плававшее в бенедиктине и виски. Между переменами Марджори поигрывала на Ульриковом инструменте. Кимоно были уже широко распахнуты; привольно колыхались груди, нежно вздымались и опускались пупки. Случайно сосок Марджори попал в сливки, и я не упустил возможности облизать его. Ульрик пытался удержать соусник на своем члене, но без успеха. Мы веселились вовсю.
Продолжая лакомиться пирожными: фруктовыми, буше, наполеонами и т. д., – мы вели приятную беседу о добрых старых временах. Женщины оставили свои места и пересели к нам на колени. После веселой возни и хихиканья они устроились как надо. Время от времени кто-нибудь из нас испытывал оргазм, ненадолго затихал, а потом восстанавливал силы с помощью мороженого, бенедиктина и виски.
Позже мы перешли на диваны и между мгновениями дремы продолжали болтать о самых разных вещах. Это была непринужденная легкая болтовня, и никого не волновало, если кто засыпал посреди фразы. В комнате стояла полутьма, в открытые окна веял теплый благоухающий ветерок, и мы были на той стадии блаженства, когда совершенно безразлично, что́ кто говорит и что́ ему отвечают.
Ульрик задремал, разговаривая с Марджори. Прошло не более пяти минут, как он дернулся и проснулся с криком: «Боже, я так и думал!» Поняв, что он не один, пробормотал что-то неразборчивое и приподнялся на локте.
– Долго я спал?
– Минут пять, – откликнулась Марджори.
– Удивительно. Мне казалось, прошло несколько часов. Опять мне снился тот сон. – Он повернулся ко мне. – Тебе это знакомо, Генри, когда во сне пытаешься убедить себя, что ты всего лишь спишь?
Я вынужден был признаться, что со мной подобного не случалось.
Ульрик всегда мог в мельчайших подробностях пересказать свои сны. Вообще, они его несколько пугали, поскольку, по его мнению, это доказывало, что его сознание не отключается полностью. Что во сне оно работает еще активней, чем во время бодрствования. Что, когда он спит, обостряется его логическое мышление. Это его беспокоило. Он продолжал описывать, какие муки испытывает, доказывая себе во сне, что спит, а не бодрствует. Например, поднимает двумя пальцами тяжелое кресло, иногда вместе с сидящим в нем братом. И говорит себе спящему: «Видишь, такого никто не может сделать иначе как во сне, – это невозможно!» А еще он совершает немыслимые трюки, вроде такого: вылетает в чуть приотворенное окно и возвращается тем же путем обратно, не помяв одежды и не растрепав прически. Все, что он совершал, вело к ожидаемому Q. E. D.[93], которое ничего не доказывало, так он утверждал, потому что «я, Генри, рассуждал таким образом: чтобы доказать себе, что спишь, нужно бодрствовать, а раз ты бодрствуешь, то не можешь спать, правда?»
Внезапно он вспомнил, с чего начался его сон: он увидел на туалетном столике «Переходное состояние». Он напомнил, что когда-то я давал ему почитать эту книгу, в которой было удивительное толкование природы сна.
– Ты знаешь, о ком я говорю, – замялся он, щелкнув пальцами.
– Готфрид Бенн?
– Точно. Вот это человек! Что надо. Я бы еще что-нибудь почитал из его произведений… Между прочим, нет у тебя при себе той книги?
– Есть, Ульрик, дорогуша. Хочешь посмотреть?
– Вот что, – сказал он, – я хочу, чтобы ты прочитал нам то место, если другие не возражают.
Я отыскал книгу и раскрыл нужную страницу.
– «Теперь обратимся к психологии. „Ночь: громче говорят все бьющие ключи. И моя душа тоже бьющий ключ“, – сказал Заратустра… „Ночью жизнь словно отрешается“, – это знаменитые слова из „Толкования сновидений“ Фрейда, – „ночью жизнь словно отрешается от дневных интересов“. В этой фразе – вся современная психология. В ней содержится великая мысль о расслоении психики, о существовании в ней пластов, подобных геологическим. Душа имеет свою основу, вокруг которой наращиваются пласты, и предыдущий жизненный опыт, если вернуться к строению большого мозга, в соответствии с анатомо-эволюционной теорией исчезнувших эпох, проявляется во сне, проявляется в ребенке, проявляется в психике как существующая реальность. В нашей душе…»
– Вот, слушайте внимательно! – воскликнул Ульрик.
– «В нашей душе живут люди древности, и, когда развившийся за тысячелетия мозг пребывает в расслабленном состоянии, как во время сна или опьянения, они возникают вновь со своими ритуалами, доисторическим мышлением, на время погружая нас в мистическое бытие. Когда…»
– Извини, – опять перебил меня Ульрик, – не можешь ли ты еще раз прочесть это место?
– Конечно, почему не прочесть?
Я медленно перечитал абзац, чтобы каждая фраза дошла до слушателей.
– Следующее предложение тоже просто конфетка, – сказал Ульрик. – Я эту чертову книгу знаю почти наизусть.
Я продолжал:
– «Когда логическое мышление, эта позднейшая надстройка разума, ослабевает, когда мозг, устав сопротивляться натиску предсомнамбулического состояния…»
– Боже, что за язык! Прости, Генри, не хотел тебя снова перебивать.
– «Когда мозг, устав сопротивляться натиску предсомнамбулического состояния, открывает границы сознания, на которые ведется вечное наступление, тогда всплывает древнее подсознательное – в таинственном превращении и узнавании своего „я“, в древнем опыте вне места и времени. Родовая память…»
– Среднего мозга! – воскликнул Ульрик, снова перебив меня. – Господи, Генри, какая строка, а! Я хочу, чтобы ты разъяснил мне ее. Нет, не сейчас… Может быть, как-нибудь потом. Прости.
