другу, Иззи прислонялась к нему, переплетя их ноги.
Они обменивались историями. Смеялись. Много целовались.
Иззи поднялась первой и расстелила покрывало, чтобы они могли понаблюдать за звездами.
Но Джонни не сказал ни слова против.
Это был лучший день, который у него был за долгое время.
А понимание того, что он также был первым из многих, делало его лучше.
Иззи вернула его в настоящее, сказав:
— Она находилась под влиянием ретроградного Меркурия.
— Что это значит?
— Понятия не имею. Но она понимала. Всегда говорила о расположении планет и что это значит. Обычно что-то вроде: «Венера в Двенадцатом доме!» В частности, это означало, что она встретила парня, который ей понравился. Или: «Очевидно, Марс в Третьем доме». Так она говорила, когда Адди или я вели себя как всезнайки.
Джонни снова усмехнулся, глядя на звезды и накручивая ее локоны на пальцы.
— Надо посмотреть, что все это значит, — прошептала она. — Перевести мамины слова.
— Да, — прошептал он в ответ.
Она замолчала.
Джонни смотрел на звезды, держась за руку с Иззи.
— Я ненавижу его, — она все еще шептала, но на этот раз яростно.
Джонни забыл о звездах, напрягшись всем телом.
— Кого, детка? — мягко спросил он.
— Отца, — ответила она. — Я ненавижу его.
Он намотал ее волосы на кулак, будто ободрял продолжить, и начал:
— Из…
— Я солгала, — заявила она.
— Spätzchen, — пробормотал он.
— Мы не были счастливы. Мы были бедны. Мама много работала. Встречалась с парнями, которые ей нравились, и она думала, что сможет их полюбить, но им не нужна была женщина с детьми, они либо просто хотели урвать себе кусочек ее тела, либо слишком много пили и вели себя как мудаки. Она хотела снова найти любовь. А также хотела, чтобы кто-нибудь помог ей. Она хотела стабильности, для себя, для нас. Хотела большего. И нам с Адди приходилось наблюдать, как она проходит через это. Из-за него.
Ее голос был тихим, но резким, и когда она замолчала, Джонни ничего не сказал. Он не пошевелился. Не давил.
Просто лежал и ждал, когда она выложит больше.
Она так и сделала.
— Адди сказала правду на моей кухне. Я поняла это раньше, чем она. Я видела это. То, что она нашла в Перри, было тем, что мама увидела в папе. Папа играл на гитаре и очень хорошо. Он сам писал песни, тоже очень хорошие. Или настолько хорошие, насколько я понимала, будучи маленьким ребенком. Но они по-прежнему кажутся хорошими. Он был великим певцом. С таким красивым голосом. Я помню те времена. Помню, что те времена с ним были единственно хорошими. Его целеустремленность. Каким он был мечтательным, милым и счастливым. Как откладывал гитару в сторону, сажал маму к себе на колени, прижимал к себе и целовал. Или ловил одну из нас, раскачивал, щекотал и кричал: «У меня получаются красивые дети!» Но он становился раздраженным и озлобленным не потому, что не заключил контракт на запись песен или его не оценили по достоинству. Ему еще не было и двадцати. Времени для карьеры было предостаточно. Просто это была его сущность. Он был тем, кем был.
Ее пальцы все сильнее стискивали его руку, впиваясь в нее, но Джонни не шевелился.
— Наверное, все из-за его мечтательности, — заявила она. — Мне кажется, она хотела быть с ним, чтобы увидеть, как он достигнет своей мечты. Жить ею. Нравилось думать, что она его муза. Что, возвращаясь из поездок, он будет приезжать к нам, и мы станем его убежищем от жизни в дороге и его обожающих поклонников. Что, находясь в туре, он подойдет к микрофону и скажет: «Эту песню я написал для любви всей моей жизни. Для Дафны». Думаю, она хотела выращивать помидоры и делать бусы, растить его дочерей, присутствовать рядом с ним на церемонии награждения, выглядя великолепной и гордой, и чтобы люди говорили: «Посмотрите на нее. Сама безмятежность и красота. Неудивительно, что он пишет такую потрясающую музыку». Мне кажется, такова была ее мечта. Мечта, которую он скармливал ей, а она проглатывала целиком. А когда ничего из этого не сбылось, когда все стало мрачным и уродливым, это сломало ее так, что уже ничего нельзя было исправить.
Джонни молча позволял ей поведать эту историю ему и звездам.
— Я думаю, она убегала от моего дедушки, — продолжила она. — Мой отец казался ей полной противоположностью ему. Свободный духом. Романтик. Она хотела покоя. Хотела приключений. Хотела любви. Но нашла ад.
Безусловно, именно это она и нашла.
— Через пару лет после нашего отъезда, — продолжила Иззи, — к нам заявилась его мать, моя бабушка. Это единственный раз в моей жизни, когда я видела маму в неприглядном свете. Она открыла дверь этой женщине, и яд вырвался наружу. Она кричала на маму. Кричала ей в лицо: «Что ты делаешь? Как смеешь держать его детей вдали от него? Как посмела сбежать? Он просто переживает! Ты должна быть рядом со своим мужчиной, не убегать!»
Иззи прерывисто вдохнула и выдохнула.
— Мама надвинулась на нее и крикнула в ответ: «Это не значит бить свою женщину кулаком по лицу и сбивать ее с ног только для того, чтобы пнуть ее в живот, ты, сука. Это не значит быть рядом со своим мужчиной. Это значит купиться на его дерьмо. Это учит ваших королев быть слабыми, и это не то, чему мои королевы научатся у меня!» Она захлопнула дверь у нее перед носом, повернулась к нам и сказала: «Если вы когда-нибудь снова увидите эту женщину, бегите. Бегите так быстро, как только сможете. И найдите меня». Бабушка колотила в дверь и кричала, а мама заперла нас в комнате и вызвала полицию. Я слышала приглушенную речь. Не знаю, что случилось, но эта женщина больше никогда не пыталась нас найти. Никогда не посылала денег, чтобы помочь, а она тоже была богата. Больше мы ее никогда не видели. Она сдалась. Вот и все.
Она замолчала, а затем начала снова, но уже тише.
— Той ночью мама плакала. После того, как бабушка пришла и накричала на нее. Я слышала маму. Проснулась, будто почувствовала это, и лежала на маленькой узкой кровати, которую делила с сестрой, потому что мама не могла позволить себе купить другую. Мы могли спать на ней только «валетом». И я слушала, как она плачет… всхлипывает. И до сих пор удивляюсь, почему она плакала. Из-за тоски по нему? Из-за разбитого сердца и погубленной мечты? Или ее одолевали сомнения, правильно ли она поступила,
