безболезненно пошевелить, и неспешно направилась на террасу, пользуясь рукой Джимми, словно костылем. Тут они с Марком встретились взглядами, однако он оказался еще более неподвижным, синяки не позволяли ему даже улыбнуться.
– Робишо, вы выглядите совершенно жутко, – с подлинным ужасом произнесла она.
– Спасибо за комплимент. И вы тоже.
– Джордж обдумывает новый бизнес-проект, – с самым невозмутимым видом проговорил Эмилио. – Нам надо строить кафедральный собор. Мы можем предоставить вам с Марком выгодную работу – в качестве пары горгулий. – Он поднял кофейник. – Подумайте, Мендес: выгодная перспектива.
– Не уверена в том, что она привлекает меня достаточным образом. – София с сомнением посмотрела на длинную тропку до берега реки.
Джимми, все это время не отводивший от нее своих голубых глаз, заметил ее взгляд. За последние сутки он уже однажды нес ее на руках, и этого было, с его точки зрения, достаточно, ибо он мог надеяться только на дружбу.
– Марка я относил вниз, – произнес он как бы кстати.
– Действительно, Мендес, – заверил Эмилио, улыбаясь, но глядя на нее непроницаемыми глазами.
София могла бы пожать плечами, однако учитывая то, как она себя чувствовала стоя, движение это не сулило ей ничего хорошего.
– Ну, хорошо. Значит, у вас есть еще один клиент, мистер Куинн.
И он взял ее на руки так, как будто бы брал ребенка.
* * *
ПОСЛЕДУЮЩИЕ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ они просто отдыхали поодиночке, пытаясь приспособиться к ситуации, пытаясь научиться сдерживать и взлеты надежды, и падения духа, пытаясь превратить в смирение былой оптимизм.
Кроме того, им следовало собраться с духом перед началом нового этапа своей жизни на Ракхате. Колоссальная работа, совершенная ими за последние несколько лет, и случившаяся беда взяли свое; все они находились теперь едва ли не на самой грани умственного и эмоционального переутомления, о чем не подозревал никто, кроме Эмилио. Все остальные в то или другое время оставили родную страну вместе с родным для себя языком; всем остальным приходилось приспосабливаться к чуждой для себя культуре, и тем не менее все они оставались в рамках всемирной интернациональной культуры, основанной на науке и технике.
И только Эмилио неоднократно приходилось выживать в совершенно непривычных условиях, не имея при этом никаких других ресурсов, кроме собственной стойкости и интеллекта, поэтому он знал, каких усилий от человека требует эта стойкость.
Так что он радовался передышке, видел в ней дар и благодарил за него Бога. Марк и София много спали. Д. У. тоже. Энн опасалась, что Ярброу подхватил какого-то кишечного паразита. Его не оставляли периодические приступы диареи, общая слабость и вселяющее тревогу отсутствие аппетита. Теперь она могла пользоваться антипаразитарными средствами широкого профиля из хранившихся на катере запасов и начала давать ему эти лекарства, надеясь на то, что средства, уничтожавшие глистов дома, подействуют и на неведомого паразита, подтачивавшего его силы на чужой планете. Она внимательно следила за всеми, однако до сих пор подобные симптомы наблюдались только у Д. У.
Джордж пребывал в унынии. Но утешался работой над графическим представлением формулы топлива катера, в расчете на то, что, когда они наконец вступят в контакт с жителями городов, среди них найдутся специалисты, способные и умеющие помочь им. Он чувствовал себя много хуже, чем показывал остальным, однако у Джорджа была Энн, не спускавшая с него глаз, но и не поднимавшая вокруг него шума. С Джорджем, по мнению Эмилио, все будет в порядке.
Среди всех прочих Джимми находился в наиболее спокойном и благоприятном расположении духа, и причина этого была вполне очевидна. По мнению Эмилио, он проявлял ненавязчивое внимание и заботу не только к выздоравливающей Софии, но и к Марку. В его ухаживании – ибо ничем другим его отношение стать не могло – присутствовали привлекательная непринужденность и доброта. Во всем, что делал и говорил Джимми после возвращения Софии, чувствовались необычайный самоконтроль, щедрость и полнота уважения, и Сандос не сомневался в том, что старания Джимми будут замечены и оценены должным образом. И питавшая эти старания любовь однажды может найти ответ.
Мысли эти заставили его подумать о том, что на Ракхате может появиться ребенок, и даже не один. И это, по мнению Эмилио, тоже могло быть во благо. Для Софии и Джимми. Для всех прочих.
Словом, в те тихие дни, которые последовали за аварией, Эмилио Сандос на какое-то время обратился внутрь себя, пытаясь измерить ту скорбь, которая нахлынула на него, пытаясь понять, отчего ему неотступно кажется, будто в нем самом умирает нечто.
Как и все прочие, он был глубоко угнетен тем, что может никогда более не увидеть Землю. Но по мере того как утихала боль, успокаивалось и ощущение утраты. Джимми был прав. Все могло быть и много хуже; у них действительно имелось все необходимое. Оставалась пусть и сомнительная возможность вновь оказаться на «Стелле Марис», но если этого не произойдет, они вполне могли выжить и здесь. И не просто выжить, но прожить долгую и хорошую жизнь, полную познания, полную любви, думал Эмилио, делая очередной шажок к смерти, которую ощущал внутри себя.
В месяцы, последовавшие за их прибытием на Ракхат, он испытал целый океан любви и с удовлетворением пребывал на его течениях, не различая их интенсивности или относительной глубины чувства. Нельзя было отрицать, что общество Софии доставляло ему удовольствие, однако ощущение это не было новым. Он всегда скрупулезно соблюдал свои обеты в поведении – даже в мыслях. Он всегда скрывал свои чувства и подавлял их и еще раз подавил, когда понял, что София влюбилась в него. Они были коллегами в работе, развлечении и дружбе, но также и в самоограничении. И понимание этого увеличивало его уважение к Софии и попутно не позволяло полюбить ее так, как Джордж любил Энн.
Нельзя, говорила ему мысль. Раввины женятся. Протестантские пасторы – тоже. И он говорил себе, да, будь он раввином или пастором, то любил бы ее как положено мужчине, и благодарил бы Бога за каждый прожитый с нею день. A если бы родился ацтеком, подсказывал жестокий внутренний собеседник, то вырывал бы пульсирующие сердца, вспарывая грудные клетки врагов, и приносил бы их кровь в жертву Солнцу. A если бы был тибетцем, то крутил бы молитвенные колеса.
Однако он ни то, ни другое. Он иезуит, и ему суждено идти другим путем. И поэтому, определил он в эти тихие часы, умерла в нем возможность стать мужем и отцом. Точнее, стать мужем Софии и отцом ее детей. Он не вполне понимал, что часть его души открыта для этой возможности до тех пор, пока не увидел Софию под дождем в объятиях Джимми Куинна и не ощутил холодную волну жестокой ревности.
Теперь, думал Сандос, он впервые ощутил, что целибат подлинно лишил его чего-то важного. Прежде для него существовали чистота, целенаправленность, концентрация энергии, даруемые этим принципом. Теперь он ощутил более глубоким образом не свой привычный сексуальный голод, но утрату человеческого интима, человеческой близости. Почти с физической болью он чувствовал, что именно будет значить для него отказ от последней возможности любить Софию, необходимость отпустить ее от себя, освободить для любви Джимми, который будет оберегать ее с таким же усердием, как мог бы сделать и сам Эмилио. Он был честен с собой: прежде чем София повернется к другому, она будет ждать знака от него. И если он чем-то подтолкнет ее к любви, то будет обязан принять ее полностью. Он знал, что Д. У. и Марк не станут протестовать, что Джордж и Энн обрадуются такому исходу. И даже Джимми, подумал он, не станет возмущаться…
Итак, вот оно. Время заново утвердить принесенный в юности по неведению обет или отвергнуть его и прожить жизнь в человеческой зрелости. Время поставить открытую ему Богом чрезвычайную, духовную и бездонную красоту против обыкновенной мирской и, пусть и конечной, сладости любви и семьи человеческой. Время решать. Может ли он отдать все, на что надеялся, и все, что получил как священник, за все, чего он хочет и желает как мужчина.
И он не дрогнул перед ножом. Он перерезал нить, дабы остаться священником в вечности. Бог был щедр к нему. И он, Эмилио Сандос, не может
