Вокруг Новодворской негусто толпились люди. Останавливались прохожие зеваки. Люди казались странно обезличенными: невозможно было понять, кто они по национальности, по социальному статусу. Даже возраст этих людей было трудно определить, а у некоторых — даже пол… Все они казались людьми непонятных профессиональных занятий: то ли домохозяйки, то ли «вечные» студенты, то ли безработные неудачники, то ли бывшие сотрудники НИИ, то ли политически подкованные пенсионеры, то ли безвозрастные гуманитарии, чья трудовая стезя очень расплывчата. Их можно, наверное, причислить к интеллигенции, — подумал Алексей, с иронией оценивая сборище под Пушкиным. Наконец Новодворская разорвала портрет Горбачева. Очки ее заблестели от смелости и довольства.
«Нет, батенька! — мысленно произнес Алексей картавым голосом Ленина. — Как бы ни критиковали Советскую власть, она людей напрасно в психушку не сажала». Все знали, что Новодворская еще недавно находилась на лечении в спецбольницах с диагнозом «шизофрения, параноидное развитие личности». Диагноз никто нигде не опроверг.
Возвращаясь из Елисеевского магазина, который не мог кичиться ассортиментом, но который распирало от покупателей, Алексей увидел у памятника другого оратора. Мелкорослый поп с рыжей бородкой, в рясе, с серебристым крестом, что-то бормовито гудел в мегафон. Алексей узнал его: Глеб Якунин.
«Попу надо в церкви служить. Чего грачом виться вокруг Пушкина! — мимоходом подумал он. — Жаль, Пушкин плюнуть на вас не может!» Алексей рассмеялся, уловив самодовольные блики на очках Валерии Новодворской. Она стояла рядом с гудящим попом-расстригой. Вскоре митинг взяла в кольцо милиция. Митинг был явно не санкционированный, и Новодворская, к своей радости, опять угодит в милицию…
В Останкине было тихо, по-рабочему. Напряженность здесь бесшумно вибрировала. В телецентре с пустыми длинными коридорами, прокуренными холлами, жуткими туалетами, где всегда в унитазах текла вода, валялись окурки и были сбиты краны над раковинами, напряжение проникало из студий, из кабинетов, здесь витал шепот осуждения, одобрения и злобы. Под шпилем телебашни, остроязыко называемой шприцем, судили, рядили и ждали, словно вот-вот наступят именины дьявола, — здесь, «на игле», чуяли: маховик русской истории, стремительно набирая обороты, пошел вразнос.
Перед приемной и кабинетом Марка Гольдина в гостиной с мягкими угловыми диванами, журнальными столиками и раскидистой унылой пальмой перед огромным окном, Алексея встретила редактор-референт Марианна.
— Марк Аркадьевич задерживается в Моссовете. Но вы пришли вовремя. Сейчас у Олега Назарова — прямой эфир… Наш гость, историк Сайкин, не сможет. Сердечный приступ в дороге. Жара… — Пышечка Марианна, как всегда, была прибрана, надушена и налачена, с кремовой воздушной косынкой на шее, оттеняющей большие карие глаза. — Алексей Васильевич, давайте сразу в гримерку. Потом в студию, на эфир… Вы заместитель главного редактора крупного издательства, историк. Всё подходит…
Алексей ничему не удивился. Он спокойно пошел за Марианной, наблюдая, как ее полные бедра колышутся под бело-бежевым льняным платьем. Сидя в кресле гримерной, где стилистка пудрила ему щеки и маскировала легкую аллергическую краснину на подбородке, Алексей вспоминал о только что произошедшем знакомстве, там, в гостиной Марка Гольдина. Диалог в прямом эфире его заботил меньше, чем опасение, что потеряет свою новую знакомую. В гостиной у Марка, в уголке на диване, сидела девушка, голубоглазая, со светлыми распущенными волосами, в розовой кофточке, легкой, почти на просвет, и светлой мини-юбке, скромно поджав ноги; он ее будто бы видел где-то раньше, встречал, но скорее всего — не видел, а хотел бы видеть… Он очень боялся, что она может уйти, исчезнуть навсегда, пока он будет на эфире в студии.
Ведущий передачи «Новый взгляд» Олег Назаров, с которым Алексей был шапошно знаком по университету (один факультет закончили), провел краткую беседу перед эфиром:
— В нашем распоряжении десять минут. Потом — сюжет и другой гость… Говорим раскованно. Больше демократизма. Избегай штампов… Для солидности я скажу, что ты кандидат исторических наук. Проверять никто не будет. А зритель… он чайник. Ему чины и звания подавай.
Маленькое красное око камеры горело. Объектив целенаправленно глядел в лицо Алексея Ворончихина.
— Россия-матушка, долгие времена катившая карету царей Романовых, подбодряемая скудным царским пряником, а больше погоняемая бичом крепостника, окончательно надорвалась к семнадцатому году. В феврале семнадцатого мелкие буржуа пришли к власти. Осенью большевики потеснили буржуа… Вспыхнула гражданская война… Я говорю это лишь к тому, чтобы не было заблуждений. История непредсказуема и не имеет никаких повторений. История — это сплошной прямой эфир!
Алексей вспомнил новую знакомую, которая кивнула ему, улыбнулась и почему-то поздоровалась. Наверное, она сидит и смотрит эту передачу там, в гостиной. На Алексея накатило красноречие.
— Разве тоталитаризм в России, репрессии, лагеря уже не возможны? — испуганно донимал Олег Назаров.
— Разумеется, нет! Невозможны феодальные отношения, царская власть, сталинские пытки… В истории, как нигде, силен поколенческий нигилизм.
— Поколенческий нигилизм?
— Ленин и Троцкий мечтали о мировой революции. Но срок этих мечтаний оказался очень короток… Сталин не был последователем Ленина. Хрущев развенчал Сталина. И так далее: Брежнев, Андропов, Горбачев… Нигилизм новых поколений рушит любые замыслы амбициозных предшественников. Чем круче замысел, тем короче его судьба. Это прогресс истории.
— А перестройка?
— Явление перестройки — типичный пример поколенческого нигилизма. Вся образованная Москва утыкана нигилистами. Одни сидят в ЦК, другие в райкомах комсомола, третьи в МИДе, четвертые в КГБ. Вся творческая интеллигенция — сплошь нигилисты. Но идеи горбачевской перестройки будут неминуемо сметены, когда во власти окрепнет новое поколение волчат… К тому же Горбачев мямля и аферист. Он задумал к 2000 году каждой семье дать отдельную квартиру или построить дом.
— Алексей! — взвился Назаров. — Михаил Сергеевич наш первый избранный президент!
— Это меня и беспокоит. Горбачев — это исторический сорняк.
— Вы негативно отозвались о Михаиле Сергеевиче. Но ему противостоит фигура…
— Ельцин? — не дал договорить ведущему Алексей, который, казалось, стал куда-то торопиться и хотел поскорее закруглить эфир. — У меня есть сомнения, что у него все в порядке с головой. Чтобы быть абсолютно трезвым и адекватным, надо не пить минимум две недели. А он всегда полупьян. Даже в эфире. История, конечно, и не таких забулдыг видела, но на переломе…
— Стоп! Ваше мнение понятно. Спасибо. Сейчас сюжет. Внимание на экран!
В холле кто-то кричал начальственным голосом:
— Назаров! Я тебя уволю! Где ты нашел этого… (Тут шли нелестные слова по адресу Алексея Ворончихина, которого эти оценки ничуть интересовали.) Он спешил в гостиную Марка Гольдина, где… где девушка, к счастью, все еще сидела на краешке дивана. К ней Алексей тут же присоседился.
Вскоре в гостиную влетел тучный человек с толстой шеей, в белой сорочке, на груди спущенный галстук, с растрепанными черно-седыми кудрявыми волосами. Он почти прокричал:
— Я смотрел! Этот эфир будет обсуждать вся страна! Великолепно! Назарову выпишем премию. Хочу вам пожать руку! — Он схватил руку Алексея, тряхнул, оставив неприятное ощущение потной и жирной ладони. — Чем больше правды, тем больше о нас говорят. Так победим! Смерть цензуре!
Толстый человек с толстой шеей, в спущенном галстуке с расстегнутым воротом рубахи, с растрепанной курчавой шевелюрой и потными ладонями помчался на выход.
— Пронесло! Слава тебе, Царица небесная! — громко выдохнула Марианна, наблюдавшая эту благодарственную сцену. — Так и в Бога поверишь… Алексей Васильевич, спасибо. Хотя у меня холодок между лопаток.
— Я не сомневался, что все будет прекрасно. Главное, быть искренним и оставаться самим собой. Тем более, когда ты перед камерой… Правда, Вика? — последние слова-обращение Алексей произнес вкрадчиво, даже любовно своей соседке.
— Не знаю. Я перед камерой еще не была, — ответила Вика. — Вы так складно говорили. Я смотрела в телевизор…
Их разговор стал шушукающимся, интимным. Марианна, подозрительно выпятив накрашенные губки, ушла из гостиной в приемную Марка. Старая пальма с узкими, припыленными листьями прислушалась, о чем говорили двое на диване.
— Откуда вы?
— Я из… Брянска… Вообще-то я родилась в Липецке. В Липецкой области… Я договаривалась с Марком Аркадьевичем… Я хочу танцевать. Я танцевальную школу окончила, хореографическую…
