— Зачем же плакать? Надо было просто любить…
— Я тогда была маленькой и глупенькой. И верила мужчинам… Я хочу принять душ.
— Можешь принять ванну. С удовольствием искупал бы тебя в шампанском.
— Фу! Это так противно! Ванна холодная, шампанское сладкое, липкое…
— Тебя уже купали?
— М-м, не-ет! — ответила Вика, поморщившись. — У тебя найдется для меня белая рубашка? — В ее синих глазах вдруг замерцал блеск — блеск страсти и счастливого отчаяния. — Я станцую для тебя. Вот здесь. На столе! Подбери ритмичную музыку. Можно Стива Вандера… — Она порывисто встала, направилась в ванную, на ходу расстегнула боковую молнию на юбке.
Лодка не то что поплыла — помчалась под парусом из белой сорочки Алексея…
Из ванной Вика вышла красавицей танцовщицей — будто из американского мюзик-холла. В просторной белой сорочке, подпоясанной тонким золотистым пояском, с глубоким распахом на груди, с тесьмой на голове, как повязывают киношные индейцы. У нее блестели губы, напомаженные блеском, у нее искрились от блесток накрашенные тенями веки, глаза казались огромными в окантовке удлиненных ресниц.
— Стол крепкий? Выдержит? — спросила Вика.
— Выдержит!
Она резко стащила с пустого стола скатерть, выкрикнула:
— Ну! Музыку громче! — И ловко, белой пантерой, запрыгнула на танцевальный пятак.
В босоножках на высоких каблуках, она стала казаться еще выше и стройнее. Алексей успел заметить, что под рубашкой у нее нет белья. Попятился назад, плюхнулся в предвкушении на диван. Стал полоротым зрителем.
Вика танцевала азартно и бесстыдно. Ее гибкое тело извивалось под ритмичную музыку слепого виртуоза Стива Вандера. Каждая клеточка подчинялась этой упоительной музыке. Глаза лучились, Губы, кокетливые, манливые, были полуоткрыты, белым влажным блеском блестели зубы. В танце она смотрела на Алексея откровенно, вызывающе. На! На! На! Любуйся моим танцем! Любуйся моим телом! Смотри, как я умею! Смотри, какая перед тобой красавица!
Она темпераментно качала бедрами, она ласково обнимала себя руками за плечи, она, словно гуттаперчевая, пластично изгибалась, — она танцевала, отдаваясь ритму, демонстрируя себя. Наконец Вика стянула с головы тесьму, ее волосы рассыпались по плечам. Она сдернула с талии поясок, и рубашка на ней распахнулась. Вика открыла свою грудь с острыми, светло-розовыми сосками, потом резко скинула рубашку, обнажая себя целиком.
Алексей еще некоторое время сидел обомлевший от струившейся на него красоты бесстыдного танца. Наконец кинулся к столу, подхватил Вику на руки:
— Я так больше не могу! — Он властно обнял ее, зажал ее рот поцелуем, бросил Вику, как наложницу, на кровать.
Он брал ее с великим желанием и радостью. Он наслаждался ее молодой душистой кожей, ее упругой грудью, ее порывистыми движениями, ее уютными бедрами и длинными ногами, которыми она обвивала его ноги. Его сводило с ума ее дыхание, которое вдруг прерывалось, когда она открывала глаза от какого-то внутреннего толчка. Глаза обескураженно блестели и смотрели мимо всего. Она жадно глотала воздух и опять, подневольно и страстно, жалась к нему, обнимала его, мягко вонзая свои ноготки в его тело. Ненасытная жажда плотской любви поглотила Алексея. Вика будоражила его запахом тела, движением колена, взглядом вприщур, шорохом на постели.
Скоро она снова танцевала перед Алексеем, выбежав из ванной. На этот раз — абсолютно нагая, еще более раскрепощенная и обворожительная. Капли воды блестели на ее теле, капли воды висели на ее волосах. Она шаловливо показывала Алексею язык, пожимала себе грудь, дразнила его, — бесстыжая, красивая и совершенно своя, доступная…
Второе танц-действие закончилось тем, что Алексей опять стащил ее со стола, нетерпеливо и алчно, и даже не понес на кровать — диван оказался ближе, с писком пружин и хрустом удовольствия принял слившиеся тела.
В дальнейшем Алексей брал свою танцовщицу везде, где ловил… На стуле, на столе, в кухне, в ванной под душем, на полу на ковре, в кладовке, куда Вика от него игриво пряталась. Вика сводила его с ума, и он не мог остановиться. Весь дом, вся его однокомнатная квартира, превратилась в полигон изматывающей неостановимой страсти.
Время уже подкатывало к утру. Шторы раздернуты, окно нараспашку. Сквозь сизую наволочь прозрачных облаков брезжила луна, размытая тень от каштана падала на подоконник, кроткий бисерный блеск звезд угадывался сквозь листву. Алексей лежал на кровати, курил, смотрел в окно, побаиваясь оборачиваться к Вике. Он не мог уснуть, он не мог успокоиться. Она бесконечно возбуждала его. Затушив сигарету, он все же повернулся к ней.
Дневная жара не успевала выветриваться из города ночью. Утренняя прохлада была слишком тепла… Вика лежала нагая. Должно быть, она только что уснула. Волосы у Вики приглушенно серебрятся от лунного света, исцелованные губы припухли, живот гладкий, соски на груди отчетливо-крупные, не остывшие… Она опять манила Алексея внутренней тягой. Казалось, в нем уже не осталось никаких мужских сил, но вот Вика вздохнула, согнула ногу в колене, пошевелила рукой, качнулся сосок на груди. В Алексее опять пробуждался вулкан. Он опять искал губами ее губы, ловил дыхание, разворачивал ее к себе, уставшую и податливую:
— Лешенька, может быть, потом? Мне уже больно. Я не могу…
В ее голосе звучал шаманский призыв сладострастия.
— Милая моя, я тоже не могу держать себя. Я осторожно… Я очень осторожно.
От ее сопротивления-непротивления он заводился еще сильнее, до полной немощи, полного истощения. В конце концов, чтобы уснуть, забыться и не умереть от сексуального переизбытка, Алексей пришел на кухню, налил почти полный стакан коньяку и выпил залпом. И отрубился — уснул мертвецким сном.
Перед тем как пьянеющую голову наполнил густой туман сна, он подумал: «Я очень счастливый человек. Я снова люблю женщину».
Лодку закручивало в водовороте.
XIII
В пору горбачевского безвременья Павел Ворончихин часто слышал от собратьев военных устрашающе мстительный возглас:
— Поднять бы Сталина! Он бы в неделю порядок навел!
Павел Ворончихин не оспаривал такие заявления — горько усмехался.
1934-ый год. XVII съезд ВКП(б). «Съезд победителей». Торжество социализма в СССР. Впоследствии половина участников знаменитого съезда арестована, большинство из них — расстреляно. (За подписью Сталина.)
Несколькими годами ранее. Начало тридцатых. Небывалый мор. Неурожаи, голод — в Поволжье, на Украине, на Кавказе, в Казахстане. Сталин беспомощен, бессилен. Жертвы — миллионы.
Чуть раньше. «Год великого перелома» — по Сталину. Коллективизация, борьба с «кулаком», выселение. Позднее, в 1942-ом году на вопрос Черчилля: как далась стране коллективизация? — Сталин признается: «Тяжело…» Сколько ж миллионов русских судеб скрылось за этим «Тяжело…»!
В 1937-ом сталинский молох требовал новых жертв. По городам и весям разосланы плановые цифры «приговоренных на смерть» — столько-то истребить «врагов народа» в губернии, в уезде, — всё под сталинским лозунгом: с построением социализма классовая борьба усиливается… В некоторых губерниях планы ретиво перевыполняли. Летели головы не только бесправных «зажиточных» крестьян, добивали потомков-отпрысков дворян, священнослужителей, политических врагов-троцкистов, и дальше — по всей советской номенклатуре: ученых, чиновников, деятелей искусства. Военных — невзирая на звезды и прежние революционные заслуги.
…Начало войны. В самую трагическую ночь — на 22 июня 1941 года — люди, гражданские и военные, даже в приграничной зоне сидели в кино, танцевали на танцплощадках под духовой оркестр и баян, гуляли в теплую звездную пору. Это была вершина сталинского бардака, кажущегося абсолютным порядком…
Павел Ворончихин не раз спрашивал себя: почему вождю всё сходило с рук? Почему никто из пострадавших и понимающих не застрелил, не отравил, не задушил Иосифа Сталина? Ведь советский тиран, казалось, сам напрашивался на праведную пулю, цианистый калий или удавку! Стреляли в Ленина, свинцом отомстили Кирову…
Простой смертный добраться до вождя, конечно, не мог. Но ближнее окружение, генералитет? Как в рот воды набрали… Молчат! Нет, не молчат — славословят и кладут свои же головы под сталинскую секиру!
По наитию, по представлениям, сшитым из впечатлений от рассказов очевидцев, из мемуаров и документов, Павлу Ворончихину казалось, что страх и опасливость двигали и самим Сталиным. Подозрительный, жестокий, южно-горного замеса, — такие обожают лесть, угодливость, — дорвавшись до власти, он собрал вокруг себя людей собачьей преданности. Даже некоторые послабления и шутейное острословие в его поведении подтверждали его страх, который выворачивался несгибаемой волей в достижении своих целей, истовостью в истреблении даже своих верных слуг.
