добро, в два глотка опорожнил бутылку. На душе сразу полегчало, а когда, похрипев и побившись в конвульсиях, Кульков благополучно отошёл в мир иной, стало совсем хорошо.
Тут как раз появился доктор Ломов. Шумно ввалившись в помещение всё в том же своём айболитовском колпаке и с блистающим фонендоскопом на шее, он заботливо справился о здоровье Кулькова и вскользь – о моём. Я честно доложил, что со здоровьем у моего подопечного всё в порядке – лежит спокойно, воинскую дисциплину не нарушает, не дышит и уже почти остыл. О своём здоровье не стал особо распространяться, потому что похвастаться было нечем. Доктор наш специализировался по хирургической части, поэтому если у человека всё было хорошо и нечего было отрезать, тут же терял к нему всякий интерес. Возможно, ещё на что-то надеясь, Ломов всё же потыкал в меня холодным фонендоскопом, заглянул в горло, с интересом выслушал протяжное «аа-а-а», постучал молоточком по коленям, разочарованно покачал головой и обиженно отвернулся. Не желая расстраивать доктора окончательно, я для порядка покашлял, посопел, похватался за сердце (не с той, кажется, стороны). Но это не помогло. Глянув было с надеждой, Ломов вздохнул, нахмурился и окончательно потерял ко мне интерес.
Повернувшись к койке, на которой лежал покойник, доктор заметно оживился: лицо подобрело, морщины разгладились. Нежно взяв Кулькова за руку, он проверил пульс, приподнял веки и, видимо, всем остался доволен. После чего он потребовал провести опись и предложил незамедлительно приступать к делу. Жадничать я не стал и в полном соответствии с комплектацией передал доктору всё, что у меня числилось по Кулькову. Строго по описи Ломов пересчитал и принял следующие материальные ценности: туловище, голову, одну руку, две ноги и трусы синие хлопчатобумажные б/у. За вторую руку, оторванную накануне по неосторожности, я заставил доктора отдельно расписаться в журнале приёма передачи тел.
Ломов, как всегда, куда-то спешил, поэтому времени зря не терял.
– А ну, подскочил! Чего разлёгся? Быстро пошли на вскрытие! – бесцеремонно ткнул он Кулькова в бок.
О строгости нашего доктора ходили легенды, бойцы его боялись и слушались, будучи даже мёртвыми. Вот и сейчас, не обращая внимания на причитания, что он вообще-то умер и теперь имеет полное право… и что если кому надо, то пусть везут на каталке…, доктор живо, одним движением отделил туловище от лежанки и коленом под зад придал начальное ускорение. Бормоча, поругиваясь под нос, Кульков обречённо поковылял к выходу. Единственной оставшейся рукой он бережно прижимал к груди свою оторванную конечность.
Спровадив всех, я окончательно успокоился. Устроившись поудобнее на кровати, на которой мгновение назад покоилось туловище Кулькова, я погрузился в глубокий здоровый сон. Больше в эту ночь мне ничего хорошего не снилось.
Глава 45 Когда утром вдруг хочется пойти в школу
Утро нового дня наступило, как всегда, некстати. Сначала жизнерадостно протрезвонил и, постепенно сойдя на нет, умер будильник, затем из радиоприёмника донеслось задорное: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!» Где-то утробно проурчал смываемый унитаз, засвистел чайник, зашкворчала на сковородке яичница. Вот за окном, заглушая весёлое чириканье воробьёв, звонко продребезжал трамвай.
Утренние раздражители всё настойчивее заполняют пространство, безжалостно разметая вязкую негу сна.
О как же не хочется вставать!
– Мама, у меня болит горло… голова… всё болит… Можно, я сегодня в школу не пойду?
Но вот разорвана ажурная паутина, мозг, пробуждаясь, ещё барахтается в её липких нитях... Постепенно приходит понимание, что это не трамвай продребезжал за окном, не мама на кухне жарит яичницу, и в школу идти не надо… Почему-то такое открытие не приносит радости. Скорее, наоборот. Хочется вернуться туда, где трамвай, где чирикают воробьи, где мама… И уже очень хочется пойти в школу…
Надо бы разлепить веки, найти силы встать, но воспалённые, склеенные какой-то слизью глаза никак не хотят открываться. Всё тело болит и ломит, как после многокилометрового марш-броска, оно просит покоя и молит дать ему хотя бы ещё минуту поспать. В голове беспредельная пустота, в душе смутное ощущение тревоги.
Звякая посудой, дежурный бачковой копошится, накрывает завтрак. В отсеке вялое шевеление, гул голосов, сдавленные смешки и шарканье ног. Кто-то ещё тянется на койке, кто-то, разминаясь, топчется в среднем проходе, кто-то уже сидит за разложенным столом.
С трудом разлипшиеся глаза щурятся от света и машинально выискивают на носовой переборке часы… Через полчаса на вахту. Надо срочно вставать!
Остатки силы-воли собраны в кулак. Решительный бросок – и вот я уже сижу на койке, свесив ноги. С пятого или десятого раза попадаю в тапочки. Несколько нетвёрдых шагов… Открываю круглую дверь. Как же она сегодня непривычно тяжела! Неуклюже переваливаюсь через широкий комингс в соседний отсек. Здесь шумно и жарко. Ревущий вентилятор гонит горячий воздух прямо в лицо.
Из гальюна выходит Кульков с серо-ржавым полотенцем на шее, с опухшим лоснящимся лицом, нисколько не посвежевшим после умывания. Находясь ещё под впечатлением недавнего сна, суетливо соображаю: жив он… или нет.
Растерянно сторонясь, пропускаю его и, собравшись с мыслями, тепло приветствую:
– Кульков… сволочь… Опять сегодня твой труп приснился! Надеюсь, это вещий сон... Неужели наконец-то сдохнешь…
Кульков виновато улыбается, разводит руками, как бы извиняясь и говоря: сам бы рад, да вот как?
Почему-то сегодня я его прекрасно понимаю...
Из крана течёт тонкая струйка тёплой солёной воды. Набираю в ладони, растираю по лицу, шее, рукам... Щиплет, но сразу становится легче: проходит резь в глазах, а вместе с ней и остатки сонливости. На какое-то время проходит и зуд от расчёсов и прыщей. Жизнь налаживается...
В седьмом отсеке уже накрыт стол. На завтрак, как обычно, сухари, сгущёнка, расплавленный шоколад и подсоленный кипяток, подкрашенный цикорием. Есть не хочется, но сажусь, втискиваясь меж скользких липких тел. По утрам я не хожу в офицерскую кают-компанию, предпочитая побыть с народом, пообщаться в неформальной обстановке. Бойцы ко мне привыкли и уже почти не стесняются.
– Как спалось, тащь лейтенант? – участливо интересуется один из моряков.
– Да что-то не очень… – отвечаю я, потягиваясь и зевая.
– И я глаз сегодня не сомкнул… – поддерживает разговор другой боец.
– Тварь какая-то всю ночь храпела! – вторит ему третий.
– А кто храпел? Носок вонючий в глотку пидору затолкать! – решительно вклинивается в разговор Самокатов.
Я дипломатично молчу, припоминая, что когда среди ночи проснулся, храпел, заглушая рокот дизелей, именно Самокатов.
Бачковым сегодня матрос Юшкин. С грацией заправского гарсона он ловко наливает из громоздкого дюралевого чайника и подает кружку бурой
