а спрашивал.
— Чего спрашивал? Нужна ты мне! — Овцов и не хотел, а уж так само получилось, что послал ее в такую даль, что Екатерина заплевалась. Но вот это-то как раз и не понравилось Овцову. Еще чего не хватало, чтоб еще плевалась на него!
— Я те поплююсь! — гаркнул он и еще покрепче хотел ее припечатать, но тут неожиданно осенила его догадка: «А не Катюха ли настрочила анонимку? Ведь тоже и с ней был конфликт. Вполне возможно». — Слухай, ты, а ну давай ко мне!
— Зачем это?
— Иди, коли сказал!
— Чего грозишь-то? Иди отсюдова, пока директора не позвала.
— Всерьез говорю. А ну, глянь мне в глаза!
— Еще чего, буду я в твои бельма смотреть.
— Ага, понятно. Боисся… А ну, глянь, говорю!
— Да ты че, с ума, что ли, сошел!
— Глянь, говорю! — Ох как не выносил Семен Овцов, когда ему перечили. Даже начинал трястись. Затрясся и тут.
— Батюшки! — закричала Екатерина и, бросив метлу, поскакала по ступенькам вверх, в директорскую.
«Во, дура-баба, но, пожалуй, не она. Всего одну зиму ходила в школу. Где ей. Не она… Так кто же? — Это он думал уже на улице. — Можа, эта Клавдея или Таисья? — Он перебрал еще с пяток имен, но все, по той или иной причине, отпали. — Нет, ты гляди, кто же такое сотворил? Ведь кто-то сотворил же! И не кто иной, как свой, деревенский. Кто же?»
Так и не решив, кто бы это мог быть, Семен Овцов направился в сельсовет. Председатель еще был на месте.
— Ну что? — спросил он.
— Что, что, вот все хожу, думаю, какая зараза такую штуку отмочила.
— Ну, зараза — не зараза, не знаю, а вот то, что поступил сигнал о твоем позорном поведении — это факт. И придется в нем разобраться.
— Чего разобраться? Клевета! Неужели ты, Михаил Петрович, можешь подумать, что я позарюсь на такую красавицу? Это специально, чтоб меня на посмех выставить. И ты давай, председатель, привлекай к ответу того писаку. И со всей строгостью чтоб. Шутки, понимаешь!
— Да кого к ответу-то привлекать, если мы не знаем, кто? На кого думаешь-то?
— На кого? Я десятка полтора перебрал, каждая могла, язвия б их взяла!
— Чего ж ты так со всеми отношения напортил?
— Напортил… А как же иначе? Ты им слово, а они сто в ответ. А то еще замечанья всякие делают. Никакой нерв не выдержит. Баба, она и есть баба.
— А почему ты думаешь, что анонимку написала женщина? А если мужчина?
— Мужчина? Я как-то об этом не подумал. А с ними тоже всяко бывало. Взять хоть и Кольку Исаева. Подумаешь, задержал ему десятку. Туда же, при всех поносить стал. Так что, терпеть, что ли? Ну и высказал все, что думал о нем. Так что, может, это и он настрочил. Еще та сволота. А может, и Петька Самохин. Тоже хорош гусь… Васька Захаров мог. Да их всех перечтешь, что ли! За всю-то жизнь с кем не схватишься. Ведь если б люди были… В общем, давай ищи. Тебе письмо, ты и разбирайся. И чтоб по всей строгости к ответу! У меня сын — капитан танковых войск, дочь — депутат, так что учитывай, председатель! — И, твердо ступая тяжелыми сапогами, Семен Овцов вышел из кабинета.
В ПОИСКАХ КЛАДА
Смешно, я все мечтаю найти какое-то богатство. Какую-то дубовую шкатулку, стянутую медными поясами, позеленевшими от времени. Я вначале не поверю своим глазам: «Неужели и вправду наконец-то нашел?» И кинусь к ней, и обхвачу обеими руками, и, прижимая к животу, оглядываясь, чтобы никто, не дай бог, не увидел, воровато пригибаясь, потащу к себе домой. Я знаю — клады нельзя присваивать. Надо о них сообщать государству, и оно даст соответствующий, не такой-то уж и малый, процент. И это будет законно. Но я почему-то об этом не думаю — чтобы заявить. Я тащу клад домой. Сгибаясь под его тяжестью. И только об одном мечтаю: чтобы никто не узнал. Даже моя супружница. Она молчунья, но тут, на радостях, у нее язык может развязаться. Скажет дочке, а та мужу — и пойдет, и поедет…
К счастью, жены дома нет. Ушла в магазин. И я втаскиваю шкатулку в сени. Да, именно втаскиваю. Волоком. Она довольно тяжела. Черт ее знает, сколько веков лежала в земле. Может, со времен Степана Разина? Или Емельки Пугачева? Кто-нибудь из его приближенных удирал, зарыл и не успел взять — схватили! А уж сказать-то он никому не сказал. Вот и осталась шкатулочка, на мое счастье.
Открыть ее, оказывается, просто невозможно. Она — как литая. С какой стороны ни подступись, никак не ухватить. Попробовал стамеской оторвать медные перепояски, но они даже не отогнулись. Стал бить молотком. Только сделал вмятины. Оставалось ломать кувалдой. И уже взял кувалду. Но что-то меня остановило. Сел, закурил. И только затянулся разок-другой, как тут же отбросил сигарету — до нее ли, когда каждую минуту может прийти жена, а я сижу перед драгоценной шкатулкой. И я тащу ее в сарай, в самый захламленный угол. Тут ее можно оставить на некоторое время и отдохнуть, успокоиться, а то от волнения грудь сжало, воздуха не хватает. На всякий случай прикрыл старой мешковиной — и вовремя. Жена уже тут как тут.
— Чего сидишь-то?
— Да топор хочу поточить… Ну, а ты чего принесла?
— Три буханки хлеба.
— Чего так много?
— Да Лизка завтра поедет в райцентр за продуктами, так магазин работать не будет.
— А еще чего купила?
— Соли пачку да бутылку подсолнечного масла.
— Водки не было?
— Вот и поедет за ней.
— Ну и ладно. Обедать вроде пора.
— Щи разогрею.
— Давай.
Жена ушла.
