верну его!
— А если я все ваши замечания и пожелания реализую?
— Каким языком вы говорите, таким и пишете. Нет-нет, больше мы с вами не встретимся. Даже на том свете. На прощанье я вам советую: заверните ваш роман в толстую упаковочную бумагу, перевяжите его прочной веревкой, не бумажной, а самой настоящей, и забросьте подальше на антресоли, если они у вас есть. Если же нет, сделайте.
— Я прошу вас, прочтите еще раз, — жалобным тоном сказал Половинкин.
Литконсультант вздохнул и покрутил головой.
— В другие журналы предлагали ваш опус?
— Предлагал.
— Понятно. Зачем же вы гробите свое бесценное время на то, что никак не окупится?
— Почему же не окупится? Окупится. Я ведь вижу, как плохо пишут другие.
— Все?
— Большая часть.
— И вы решили следовать дурным примерам?
— Я не хуже их. И уверяю вас, будет день, когда я смогу подарить вам свою книгу.
— О нет! — тут же выставил вперед ладонями руки литконсультант. — Только не это! Уверяю вас, на свою книжную полку я ее никогда не поставлю.
Я спрашивал Половинкина, на кой леший он занимается не своим делом.
— Ты чудак, — ничуть не обижаясь, отвечал он тихим голосом. — Почему другие, такие же, как я, могут, а мне не дано? Чем я хуже их? У них и дома творчества, и бесплатные путевки в санатории, и творческие командировки, и еще другие блага. Так почему бы мне не воспользоваться наравне с ними?
— Ну-ну, давай, двигай.
Бывает, что я захожу к нему домой. Тогда он бежит за пивом, достает вяленую плотву, и мы молча занимаемся великолепным делом. Говорить нам не о чем, все и так давно известно. Убеждать, чтобы он отказался от своей несуразной затеи, не в моих правилах. Да и к чему? Уж лучше переводить бумагу, нежели пополнять армию пьяниц. Но все же иногда мне хочется, чтобы капризная девочка по имени Удача полюбила его, прижалась к его впалой груди. Чем он хуже других слабоодаренных? Ничем, только не такой ловкий. Так что же… за это — и к ногтю?
И мне запала в голову мысль — помочь ему напечататься. Но так сделать, чтобы он ничего об этом не узнал, и в редакции журнала не догадались бы, и у нас среди газетчиков не пополз бы мерзкий слушок. В общем, все надо сделать шито-крыто.
Я начал с того, что внимательно просмотрел за последние два года журнал «Заря». У нас это единственный журнал в городе. Он сер, как вечерняя тень. И этому есть объяснение. Его Главный редактор намертво ухватился за свое редакторское кресло, и поэтому все мало-мальски свежее по мысли, острое (а кому нужно тупое?) по постановке проблемы он начисто отвергает. И, как ни странно, это поощряется в горкоме Ивневым. Впрочем, что ж тут странного. Для Ивнева главное тоже — чтоб все было спокойно, чтоб никаких «проколов». Пусть будет бездарное произведение, но только чтоб не идейно порочное. И под этим знаком каждое мало-мальски самостоятельное, то есть хоть на сантиметр отходящее от штампа, уже вызывает настороженное отношение. Поэтому Ивнев весьма благосклонно относится к Борину — это фамилия Главного.
Но есть в таком делании журнала и для Ивнева неприятное. Это когда появляется в центральной прессе критическая статья о тех или иных произведениях, опубликованных в нашем журнале. Как правило, поругивают за бесцветность, тематическое однообразие, иногда за пошлятину. Тогда Ивнев вызывает к себе Борина и беседует с ним довольно строго.
— Вы не редактируете журнал! А должны редактировать. Сами! От начала и до конца. Не передоверяйте аппарату! На последнем этапе читайте все сами. Все! Требуйте! Будьте взыскательны! И чтобы подобного впредь не было. Не было!
— Это все происки тех, кого мы не печатаем, — оправдывался Борин. — Знали бы вы, сколько нам несут такого, что даже читать страшно.
— Что же именно?
— Критико-сатирические произведения. Я возвращаю.
— Правильно делаете. Только утверждающие. В общем, построже будьте. Построже! За слабые художественные произведения пусть взыскивает с вас ваш Союз писателей, а за идейность будем взыскивать мы. Не забывайте этого! И наконец, когда же появится роман о рабочем классе? Учтите, вы в долгу. В неоплатном долгу!
Об этом разговоре Ивнева с Бориным я узнал от заместителя Главного, втайне лелеявшего мечту о том, что будет такой день, когда он займет пост Главного. Поэтому, считал он, чем больше будет ходить о Главном недоброжелательных слухов, тем будет для него, зама, лучше. И кому же, как не газетчику, рассказать очередную новость о своем Главном.
Слушал я его, делая вид, что не очень-то мне все это интересно, и стараясь побольше выведать.
Можно многое узнать, если делать вид, что ты абсолютно безразличен к тому, о чем говорят другие. Тогда они, забыв всякую осторожность, выбалтывают самое сокровенное. Такое, о чем никогда не сказали бы, если бы я стал выпытывать. Сразу заподозрили бы что-то неладное. А тут молчишь и слушаешь безучастно, да еще вдруг возьмешь да и воскликнешь что-нибудь, увидев в стороне, скажем, какого-нибудь ирландского дога: «Ого, вот это собачка!» На что твой собеседник тут же отреагирует: «Ты что — не слушаешь, что ли?» Даже может обидеться. «Нет-нет, что ты, слушаю!» — «Ну так вот…» — и рассказ-откровение продолжается.
Кое-что прочитав по диагонали, а кое-что бегло просмотрев — большего внимания проза «Зари» не заслуживала, — я пришел к выводу, что удельный вес журнальчика куда как легок. Особенно же меня порадовало то, что в нем за все два года не было ни одной прозаической вещи о рабочем классе. А это уже был серьезный прокол. Тут Ивнев наверняка погрозит пальцем. У Виктора же Половинкина был такой роман — тот самый, о комсомольско-молодежной бригаде на крупном заводе.
В свое время я читал этот романчик на пятьсот страниц. Сказать, чтобы он произвел на меня большое впечатление, значило бы сильно преувеличить. Но все же там было немало втиснуто наблюденного. Был конфликт между директором завода и главным инженером — правда, он не имел
