— Выходит дело, вы не верите в правду и честность?
— Послушай, дружище, если ты хочешь чего-то добиться в жизни, если ты хочешь принести пользу своей стране, тебе придется просто забыть о таких вещах. В реальной жизни их не существует. Пойми меня правильно. Я ведь не говорю, что сам не верю в правду и честность. Я просто хочу сказать, что ты должен быть осмотрительным. Никто не скажет тебе спасибо, особенно тот, кто стоит у власти, если ты дашь понять ему, что ты нравственно выше его. Будь скромней. Сделай вид, будто ты такой же, и тогда — Сезам, откройся! Только и всего.
Около взвесил в сердце поучительные слова белого, но не увидел света.
— Все, чего я хочу, — наконец сказал он, — это возродить угасшую веру, веру в человека. Веру во что-то, — сказал он всей силой сердца, всей силой тени. — Мы утратили веру в то, к чему обращались в минуты горя, в минуты радости, — и что же у нас осталось? Ничего, пересохшее русло с мертвыми стволами и скелетами листьев. А когда ты задаешь людям вопрос, они боятся, что буря придет и сметет те хорошенькие домики, что они построили без фундамента.
Около говорил и говорил, изливая свое сердце, и остановился, лишь когда исчерпал его. Остановившись, он огляделся. Он посмотрел сюда. Никого. Он посмотрел туда. Никого. Он был один. Белый ушел. Около хотел выйти, но дверь была заперта. И он сел на скамью, стоявшую вдоль одной из непроницаемых стен, и стал ждать, разговаривая со своим сердцем и обдумывая пословицу иджо, своего народа, которая гласит: «Если возьмешь птицу с небес и изжаришь ее на глазах у курицы, у курицы будет болеть голова». Сердце его задавало много вопросов. Оно складывало веру с пустотой, неверие с пустотой. У человека нет больше тени, у деревьев нет больше тени. Все на свете утратило смысл, кроме убивающей тени троицы — золота, железа, бетона… И тогда он спросил свое сердце, по какой дороге идти сейчас — вернуться домой, если это возможно, или покорно отправиться в сумасшедший дом.
Один голос твердил, что он должен идти в сумасшедший дом. Быть может, у тех, у кого голова не в порядке, в сердце нет ни горя, ни радости, быть может, он сам сумеет изгнать из сердца горе и радость. Другой голос твердил «нет», он должен найти способ вернуться домой. Может быть, Вождь Изонго и все Старейшины уже не имеют в сердцах зла на него. Этот голос порицал его за то, что он покинул свой дом. Прежде чем выметать улицу, люди подметают свой дом, разве не так? — спросил его голос, и он согласился. Около согласился с поучительными словами этого голоса в сердце и решил возвратиться домой и предстать пред Изонго. Но другой голос сказал: Вождь Изонго и Старейшины не могли измениться за несколько дней, поэтому, если он возвратится домой, сердце Изонго станет еще ядовитей и будет смердеть от земли до ока небесного. Но поучительные слова этого голоса входили в одно ухо Около и выходили в другое, как лодки, одна за другой проплывающие по каналу. И в конце концов Около решил, что вернется в Амату, если сумеет. Но на этот раз он обратится к народу, а не к Изонго и не к Старейшинам. Если народ лишен сути, он взрастит эту суть в их сердцах. Он посеет ее и взрастит ее, несмотря на губительные слова Изонго. Он вырвет из их сердец страх, он убьет страх в их сердцах и посеет суть. Он сделает это, если только… Если только что? Около спросил, он спросил это вслух, но сердце его не ответило. И когда он поднял глаза, он увидел лишь тьму, ту тьму, которую видишь, когда закрываешь глаза перед сном.
6
В деревне Амату в одно прекрасное утро, которое было седьмым утром по изгнании Около, Вождь Изонго проснулся и, поговорив со своим сердцем, согласился с ним, что ему следует отпраздновать освобождение от Около. Он согласился со своим сердцем, он заметил также, что в сердце его уже не звучит голос Около, который подобен голосу москита, отгоняющему сон от утомленных глаз. И поэтому Вождь Изонго послал двух гонцов к Старейшинам, к Старейшинам, которые по воле или же против воли вложили свои сердца в сердце Изонго. Со дня изгнания Около они сплотились еще теснее и, о чем бы ни шла речь, непременно выслушивали друг друга. Единство их было таково, что их не мог бы разлучить никакой ураган.
И вот два гонца отправились в путь.
— Отчего ты босыми ногами шагаешь по этой холодной-холодной земле? — спросил первый гонец. — Мы же достаточно походили по этой холодной-холодной земле. Что ты делаешь со своими деньгами?
— Со своими деньгами я не делаю ничего.
— Почему же?
— Это дурные деньги. Дурные деньги добра не приносят.
— На деньги можно купить лодку с мотором. Разве это не добро? Мои ноги не босы, холодная-холодная земля не касается их. Разве это не добро? Что ты делаешь со своими деньгами?
— Ничего не делаю.
— Ты их копишь?
— Я не знаю, на что их копить.
И они шагали в молчанье, один шагал босиком по холодной-холодной земле, другой шел в новеньких черных ботинках.
— Слова Около вошли в твое сердце?
— Не спрашивай. Так же, как и в твое.
— Куда ты дел свои деньги?
— Это тебя не касается. Поэтому не спрашивай.
— Я понимаю, но что ты скажешь, когда тебя спросит Изонго?
— Это мое дело, куда я деваю свои деньги. Это не касается даже Изонго.
— Не пускай себе воду в сердце, подобно Около. Ты хочешь, чтобы то, что случилось с ним, случилось с тобой?
— Сердце мое иногда говорит мне, что это несправедливо.
— Несправедливо что?
— То, что мы сделали с ним.
Быстро зажав ладонями уши, его товарищ сказал:
— Твои слова не входят в мои уши. Я глух. Перестань говорить об этом.
И он зашагал быстрей, по-прежнему зажимая ладонями уши. И он захромал. Он шел по дороге, как человек с мертвой ногой. Он остановился и снял ботинки.
— Отчего ты снял свои черные-черные ботинки? — спросил босой гонец.
Его товарищ стоял согнувшись, изучая свои черные-черные ботинки, и не раскрывал рта. Потом он выпрямился, новенькие черные-черные ботинки болтались на шнурках в его левой руке.
— Они жмут мне пальцы, — неслышно-неслышно сказал он.
— Я же сказал, эти деньги — дурные деньги. Пусть это будет тебе поучительным словом.
— Я глух: то, что ты говоришь, не входит в мои уши.
— Мои слова не входят в твои уши, но входят в твое сердце.
— Они умрут, — сердито сказал гонец с черными-черными ботинками.
— Ты говоришь, что в моем сердце вода. Я не знаю книг. Книги белых людей не та наука земли, которую передали нам предки. По книгам ей не научишься. Ты говоришь, что в сердце мое проникла вода. Разве ты не знаешь силу воды? Твои глаза, разве они не видят реку? Твои глаза, разве они не видят ямс, кокос, тростник, банан? Может ли все это вырасти без силы воды? Знаешь ли ты, что скрывается за силой воды? Да можешь ли ты сам прожить без воды? Вода зыбкая, но разве она не главная сила в мире? Мои слова идут из воды, наполнившей мое сердце.
— Ты вышел из своего тела, — ехидно сказал гонец с ботинками.
— Я в своем теле.
— Если ты в своем теле, почему ты не скажешь всех этих слов прямо в глаза Изонго?
— Я скажу их прямо в глаза Изонго в должное время.
— Почему не сегодня?
— Дождь приходит всегда в назначенный срок.
— Ты все это говоришь лишь потому, что мы знаем вкус крови друг друга.
— Да. Я все это сказал потому, что мы поклялись. Я не могу причинить тебе зла, и ты не можешь причинить мне зла. Сердце дало мне совет рассказать это все тебе, потому что я словно чаша, переполненная водой. Все, что я тебе говорю, — это просто вода, что выплескивается через края.
Дальше они шли в молчанье. Гонец с черными ботинками, с новенькими черными ботинками, болтавшимися в его левой руке, шел, словно человек с мертвой ногой, обходя лужи и перепрыгивая ореховую скорлупу, разбросанную по земле, чтобы земля стала лучше. Другой же гонец не утратил связи с землей, он шел по лужам, ступал по колким скорлупкам ореха.
Они шли в молчанье, меж ними было молчанье. Неожиданно гонец с черными ботинками остановился и остановил товарища.
— Твои слова — правда, но у них нет тени, — прошептал он.
— Может быть, сейчас они и бессильны что-нибудь сделать, но они могут стать силой прежде, чем кончится наше время или время наших детей.
— Так не надо сейчас ни о чем говорить. Давай эти речи оставим на время наших детей. Мы только зря тратим дыханье.
— Ты думаешь, Около первый, у кого в сердце выросли эти слова? Нет. Ты пытаешься убить в себе эти слова, и в то же время во многих эти слова рождаются. Никто не может устоять перед силой слова. Около сказал свое слово. Я скажу свое слово, когда придет время, и другие скажут за мной, и тогда наши слова станут сильней урагана, и Изонго пошатнется и упадет, как подсеченный тростник.
— Эти слова — не твои слова. Их сказал отец отца твоего отца. Говорят, что он знал все, — сказал гонец с черными ботинками и молча пошел дальше. — Ничего мы не можем, ничего! — вырвалось из его рта после молчанья. — В наших словах нет силы.
