лектор – к аудитории. Роль невидимки, роль развоплощенного свидетеля, присутствующего при речевых актах, вроде бы игнорирующих такое присутствие непосвященного соглядатая, – такая роль не по вкусу нынешней публике. На литературном рынке царствуют беллетризованные биографии и автобиографии, но при этом читатель наших дней не проявляет особого рвения в отношении опубликованных личных писем или дневников – жанры, обожаемые прошлыми веками. Поэтому мы наблюдаем определенную асимметрию в публичном восприятии московского концептуализма: созданные этим кругом стихи, романы, инсталляции, картины, эссе, альбомы и перформансы давно уже стали классикой, но записи бесед концептуалистов друг с другом так и не приобрели статус классических и широко известных текстов, несмотря на тот высокий статус, которым эти записи обладали в нашем кругу. Здесь можно усмотреть влияние капиталистического стереотипа: капитализм не верит в коллективное производство идей, он не желает верить, что идеи рождаются в процессе общения, в разговорах, в обсуждениях.
В капиталистическом обществе идея рассматривается как потенциальный капитал, следовательно, она должна рождаться в одиночестве, в тайне, а уже затем, в товарной упаковке, продаваться, публиковаться, подвергаться обсуждению. Капиталистическое сознание напоминает архаические суеверия: идея должна приобрести товарный вид прежде, чем ее можно было бы рассмотреть, подобно тому как в некоторых архаических сообществах не рекомендуют пристально разглядывать грудных младенцев или демонстрировать их лица и тела малознакомым людям.
В данный момент, пытаясь освоить модный жанр беллетризованной автобиографии, я придаю особое значение контрапункту, выстраиваемому между короткими и длинными фразами, соответствующими двум полюсам: на одной из этих полярных точек располагается идея непринужденного и простодушного изложения событий, на другой – ускользающий умысел, соприродный ускользающему воспоминанию.
Длинные фразы, сложноподчиненные предложения (как бы путающиеся в складках своих собственных мантий или же вязнущие в болотной ряске своих зеленоватых ряс) манифестируют возражение против рубленого слога, а такое возражение есть не что иное, как простое указание на тот очевидный факт, что текст ценен не только информацией и «правдой», но также наркотическими эффектами, возникающими на границе между республикой словесных сочетаний и разлагающейся (до состояния почти полной свободы) империей поощряющих идеократических конструкций. Впрочем, мне (коль скоро я не в силах отделаться от некоего формального интереса к осваиваемому литературному жанру) следует тщательно избегать превращения данного повествования в философский текст, что может случиться хотя бы уже по той причине, что в фокусе рассказа оказалась фигура философа. Впрочем, Гройс является не только философом, но и писателем – автором восхитительного романа «Визит», а этот роман, вне всякого сомнения, является одним из драгоценных камней, украшающих корону московского концептуализма.
Еще один великодушный друг, обрызганный кельнской водой моих благодарных воспоминаний, – это Вадим Захаров, значительный художник и нежнейший человек, которого я мысленно вижу сидящим за компьютером на тесном чердаке узкого старого дома по адресу Глойлерштрассе, 22. Я знаю не менее десяти человек, придающих особое мистическое значение числу 22, и Вадик Захаров – один из них. На этом чердаке в течение почти десяти лет Вадик собственноручно и самоотверженно издавал журнал «Пастор», одно из структурирующих изданий нашего концептуального круга, а этот круг мы в те годы (с моей легкой руки) называли номой. Собственно, нома располагала в 90-е годы двумя, можно сказать, собственными журналами, которые выходили в свет с достаточной регулярностью. Сейчас наличие двух номных периодических изданий «Пастор» и «Место печати» кажется невероятной роскошью, потому что более нет никаких журналов номы, да, собственно, почти нет и самой номы – люди, слава Богу, живы, но круг распался или почти распался. Стоит скорбеть об этом, но грех жаловаться – этот круг радовал своих участников более четверти века, что, полагаю, является рекордом долгожительства в истории интеллектуальных и художественных сообществ.
В 2003 году, когда вышла Золотая книга московского концептуализма (эта книга является результатом героического трудолюбия Вадима Захарова), этот круг был еще жив. Очень приблизительно можно сказать, что этот круг существовал с 1972 по 2005 год, то есть тридцать три года – срок земной жизни Иисуса Христа. А впрочем, возможно, нома всё еще существует в некоем редуцированном виде, потому что продолжает существовать круг КД (всегда являвшийся ядром номы), и сама группа «Коллективные действия» продолжает осуществлять свои коллективные действия. Вчера, например, позвонил Андрей Монастырский и пригласил на очередную акцию КД. Значит, нома еще существует? Ну да, существует, получается. Пока есть КД, есть и нома. Долгое время казалось, что эпицентром этого круга является Илья Кабаков. Но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что скорее Андрей Монастырский является и всегда являлся стабилизирующим платиновым и магическим стержнем этого круга. «Человек смертен, но концептуализм – не человек» – так называется один из текстов Андрея.
Если бы я взялся писать историю этого великолепного сообщества, я озаглавил бы ее так: «Московский концептуализм: от Сумнина до Подъячева». Сумнин это подлинное паспортное имя Андрея Викторовича Монастырского, а Подъячев – это его сетевой псевдоним. Проступает среди мозговых извилин целая гирлянда народных и псевдонародных изречений: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», «подвести под монастырь», «в чужой монастырь со своим уставом не лезут», «не дай нам Бог сойти с ума», «сумма сказуемых», «история сумчатых животных Австралии и Новой Зеландии», «Сумасвод», «Сумка», «всем хорош монастырь, да с лица пустырь» (пустой центр). Было бы неплохо, если бы историю этого художественного сообщества написал критик Дьяконов – тогда церковнославянский номинал номы зримо уложился бы внутрь светящегося пузыря. Но Дьяконов – это вам не Подъячев: мелковат, соврисковат. Пускай уж лучше пишет кто-нибудь из немцев. А впрочем, напишут еще и японцы, и индусы напишут, а про арабов я вообще молчу – эти напишут о московском концептуализме больше всех, вообще заебут весь мир своими книгами о номе. Сейчас, когда я это пишу, постепенно скатываюсь в бред (меня за это часто осуждают, но что уж поделаешь с устройством собственного сознания? Без легкого бредочка как-то скучновато, неуютно).
Ксюша вдруг спрашивает меня:
– Паш, ты умеешь поджигать ладан?
Ксюша нашла ладан. Сейчас я его подожгу. М-м-м, приятно пахнет. Церковно. Перестаю писать. Текст временно замолкает под влиянием аромата.
Володя Сорокин как-то раз сказал обо мне в одном интервью, что у меня каждый текст начинается как бодрое подростковое дрочилово, а заканчивается выпадением на пол вставной челюсти. Воспринимаю это как комплимент: ведь таким примерно образом структурирована и человеческая жизнь, разве не так?
Глава пятнадцатая
Глубокая Германия
В апреле 1991 года состоялась большая выставка «Бинационале» в Кунстхалле Дюссельдорфа, которую курировал Юрген Хартен. Как следует из названия, она была посвящена двум взаимосвязанным
